Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

— Ниже пребудут беззаконницы пред очами Твоими: возненавидел всех, делающих беззаконие! Погуби же всех глаголющих лжу: людей крови и льстива гнушается Господь! — что-то такое голосил Овчинников.

Уже в коридоре отделения Вася ни с того ни с сего набросился на Глухого. Глухой — по фамилии Коломин — лишился слуха в детстве после инфекции. Он ничего не слышал, хотя мог читать по губам — и говорил с завыванием, так что его, действительно, сложно было понять. Что понял Вася, осталось загадкой — но, видимо, совершенно обратное паре слов сочувствия, которые попытался произнести Глухой.

— Так и ты, демон, надо мной издеваешься? — орал Вася, размахивая кулаками, которыми от пуза лишь с трудом мог дотянуться до обидчика.

Их быстро растащили. Тюремное правило не ввязываться в чужие разборки — или в правильной формулировке: «тебя не ебут — не подмахивай» — в Шестом отделении не действовало. Здесь был принят принцип коллективной ответственности, и за драку могли запретить всем смотреть телевизор. А это было никому не нужно.

Когда мы вернулись, на койке Коли Джумко уже сидел другой человек. Круговорот зэков в природе продолжался.

Человек выглядел одновременно жалко и страшновато — как больной лишайный пес.

Правого глаза не было, и веко уходило глубоко внутрь глазной впадины. Над надбровьем блестел и лоснился свежий квадратной формы хирургический шрам.

Человека звали Валера Крылов, и в прошлой жизни он был капитаном инженерно-строительных войск, однако получил свое ранение не в Афганистане. Крылов служил в Монголии. Туда он приехал с молодой женой — что стало роковой ошибкой. Среди военных в монгольской степи женщины ценились на вес бриллиантов. Кажется, не прошло и года, как жена Валеры ушла от него к комбату-майору.

Как и положено оставленному мужчине, Валера запил, а потом прямо перед строем застрелил комбата из пистолета. После чего пустил пулю себе в висок.

Стрелял на ходу, пуля прошла насквозь, выйдя над глазом. Врачи вынули остатки глаза и сделали неудачливому самоубийце трепанацию черепа.

Как и у всех, побывавших за гранью жизни, я спрашивал Валеру о том, что он видел и чувствовал.

— Ничего. Яркая вспышка, как солнце, — и темнота.

Про темноту я уже не спрашивал — я сам видел ее в Свердловске.

Странно, что дыра от девятимиллиметровой пули в мозгу никак не повлияла на интеллектуальные способности Крылова. Считается, что кора височной доли участвует в образовании долговременной памяти, а также обрабатывает визуальную и слуховую информацию, способствует пониманию языка.

Никаких нарушений в этих сферах за Крыловым не наблюдалось. Он был замкнут и нелюдим, что, впрочем, вполне соответствовало его ситуации. Однако был полностью адекватен, и если к нему обращались, то без напряжения общался. Нарушений памяти тоже не замечалось.

В Монголии Крылов строил «великую антикитайскую стену» — комплекс оборонных сооружений, который должен был стать аналогом «линии Мажино», «линии Маннергейма» и «линии Зигфрида», вернее, их всех вместе взятых. По словам Крылова, на «линии Брежнева» планировалось повысить плотность огня втрое по сравнению с существовавшей на самых адских участках Курской дуги.

Ключевым словом, правда, было «планировалось». Реальность от «планов громадья» сильно отличалась. Бетонные плиты везли по степному бездорожью за сотни километров, доехав до «линии Брежнева», половина из них превращалась в хлам.

— Построили бункер, засыпаем землей. Запустили бульдозер — он провалился. Бульдозер весит шесть тонн, а танк — шестьдесят. Один артобстрел — и там снова будет степь.

На швейке Крылов сел на место Джумко позади меня. Поворачиваясь к Крылову, чтобы дать какие-то советы по швейному делу, я видел, как сквозь тонкую пленку кожи в квадрате наклоненного лба пульсирует мозг.

Вернувшись после обеда на швейку, я заметил целую толпу зэков, стоявших у окна. Обычно какой-нибудь зэк стоял там, поглядывая на китайский берег, пока сначала его не окликала Анна Яковлевна, потом — мастерицы-швейки, наконец, гаркал Хабардин, и тогда зэк молча возвращался за машинку шить.

Сейчас же у окна стояла целая группа зэков, и смотрели не на Китай, а вниз. Там были хорошо видны прогулочные дворики СИЗО. Они были расположены сегментами окружности, как построенные в дореволюционных традициях дворики «Крестов» или сызранской тюрьмы, в центре которой возвышалась вышка охраны. Прогулки зэков вызывали мало интереса, разве что кто-то из местных пытался там высмотреть кого-нибудь из знакомых.

Однако сейчас все было иначе. Дворики были пусты, только в одном, прижавшись к стене, стояла женщина — почти девушка — с рыжеватыми волосами, собранными в хвост, который выбивался из-под шапки. И в руках у нее был розовый кулечек. Это был ребенок.

Ребенок был настолько мал, что, скорее всего, он родился уже в тюрьме. Девушка смотрела на него не отрываясь и то прикрывала его какой-то попонкой, то, наоборот, ее снимала.

Все молчали. Никто не произнес ни звука, разве что слышались невнятные междометия. Это были люди, совершившие кровавые преступления, грабители, воры, наконец, параноики. Всю свою жизнь они провели в цехах, шахтах, колхозах, по зонам. Говорили на помеси русского языка и мата. И, видимо, в их языке не было слов, которые могли бы выразить то чувство нежности, которое вызывала эта картина, — хрупкая девушка, вжатая в грубую темную тюремную стену, с драгоценным кулечком в руках. Тюремная мадонна — и уже было неважно, почему она оказалась в тюрьме.

Возможно, эта сцена у кого-то вызывала воспоминания о прежней жизни, у других — сожаления о жизни, которой у них не было никогда.

Встревоженная, подошла Анна Яковлевна. Посмотрела вниз и начала потихоньку уговаривать разойтись. Лучше так и было сделать.

У меня еще оставалась норма на три часа — три пары зэковских брюк. Не очень сложная задача — халтурщики и мастера шили больше. Зато Григорьев сегодня не пошил вообще ничего. Он так и сидел, глядя перед собой и время от времени с присвистом и охая выдыхая.

Я задержался на перекур, дошивая строчку, а когда там появился, то в туалете уже шла драка. Горбатый все-таки пошел вразнос и напал на единственного, с кем он мог подраться, не будучи отправленным сразу в нокаут, — на пятнадцати летнего Илюшу Чайковского. Тот был примерно такого же роста.

Когда я вошел, Горбатый уже вовсю лупил Илюшу, очки которого отлетели в сторону, Илюша закрывался, Горбатый своими птичьими лапками махал и по лицу, и мимо. Зэки тормознули, но тут же оказался и санитар, который скрутил Горбатого, появился и второй. Вместе они отволокли брыкающегося, как пойманный кот, Горбатого вниз.