Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Впрочем, по рассказам Валентинчика, тогда зона была отнюдь не самой голодной.

— Выходишь на стройку, а на стройплощадке повсюду пустые бутылки «Плиски» валяются, — рассказывал Валентинчик.

Вообще он был молчалив. Видимо, давило то, что свой срок на полтора года он уже пересидел, где-то жила старая мать, а свобода даже не маячила на горизонте. Перед этой комиссией Валентинчик напрягся, напросился на беседу с Кисленко, ничего толкового от него, конечно, не услышал, но все же, очевидно, ходил с затаенной надеждой, что могут выписать.

Одним из самых жестоких правил СПБ было никому ничего не говорить до того самого момента, пока не объявят: «С вещами!», что означало свободу — в смысле перевода в обычную психбольницу. До этого зэк зависал в ситуации неведения, и только разные косвенные признаки указывали на то, что его могут освободить — ну, или он останется тут еще как минимум на полгода.

Одним из довольно вероятных признаков освобождения был вызов на беседу с психиатром. Добившись от Кисленко вызова на беседу, Валентинчик почему-то предположил, что это дает ему шанс. Однако напутственное слово на комиссии — «Идите. Лечитесь дальше» — поставило точки над і. Валентинчик понял, что выписка в эту комиссию ему не светит, надо ждать еще долго.

Сейчас он сидел, тупо глядя в стенку, играл со швейными ножницами, которые мы получали от бригадира под счет, и ничего не шил. Хотелось сказать ему что-нибудь утешительное, но слов не было. Странно, что для отсидевшего на всех режимах, продубленного зэка полгода что-то еще означали, но было именно так — особенно если срок по приговору закончился в позапрошлом году.

Зэки любили работу на швейке и просились туда из всех отделений — это давало им возможность вырваться из камер и встретиться с другими людьми. Ну, и сама работа, считалось, помогала скоротать время. Как Иван Денисович у Солженицына удивлялся: «Диво дивное: вот время за работой идет! Сколь раз Шухов замечал: дни в лагере катятся — не оглянешься».

Я этой работы не любил и относился к ней не лучше, чем к сидению в камере № 8 Третьего отделения — ну, разве что, если бы там не давали нейролептиков. Время для меня где-то там и остановилось — и уже не двигалось никуда. Я механически шил, закатывая шов, а если он съезжал, то так же механически распарывал и строчил заново — примерно как мы бездумно чешем затылок или ухо, не задумываясь о движениях.

Впрочем, прочие занятия тоже не заставляли время двигаться. Чтение уже не доставало до рецепторов души. Все попытки писателей проникнуть в дальние ее уголки выглядели смешными на фоне зрелища полупарализованного человека, которого при тебе в тюремном коридоре бьют ногами. Муки Эммы Бовари меркли по сравнению со страданиями мальчика, который выдавливал из себя по каплям ядовитую желтую смесь сульфозина, закатывающую в лихорадку и боль.

Я навсегда понял ложь популярного тезиса о том, что «душевные страдания сильнее мук физических». С теми, кто это утверждает, я хотел бы поговорить после тридцати миллиграммов мажептила.

Все эти «муки» и «страдания» культуры выглядели просто смешными в СПБ. Если ты еще жив, не глотаешь стекло, не рвешь себе вены ржавым гвоздем — никаких «мук» ты еще не испытал. Ты даже просто не понимаешь, что такое «страдание» и что такое «муки».

Ценность всей мировой литературы обнулилась — ибо, на взгляд из ада, она виделась просто не очень удачной версией Диснейленда.

Звучали только слова, которые сказал Владислав Ходасевич, умиравший в больнице для бедных, перед смертью: «Кто здесь, на этой койке, не пролежал, как я, эти ночи, как я, не спал, мучился, пережил эти часы, — тот мне никто, тот мне чужой» [87] Берберова Н. Курсив мой. М.: Согласие, 1996. С. 231. .

Раз в смену на швейке объявляли перерыв — формально для выхода в туалет, реально — на перекур. Тогда в туалет на швейке устремлялись все — курящие, естественно, в первую очередь. Они в секунду скручивали махорочный косяк и закуривали, прочие шли отлить и перекинуться словом со знакомыми из других отделений.

В клубах махорочного дыма в туалете обсуждали результаты комиссии. Она происходила два раза в год — и была чистой формальностью. Все решения о выписке-невыписке принимались заранее психиатрами СПБ, комиссия только ставила на них штамп. Ну, собственно, как всегда и всюду в СССР.

Собственно, иначе и быть не могло. Отделение прогоняли за два дня, на каждого зэка приходились примерно три минуты, за которые даже доктор Фрейд не смог бы ничего понять о пациенте.

А после этого начинались психозы и срывы. Причем накрывали они как бы зеркально: тот, кто не имел никаких шансов на освобождение, почему-то вдруг начинал верить, что его выпишут, а имевшие шансы — наоборот, теряли надежду. Эти впадали в депрессию либо начинали психовать. Как ругался зэк по кличке Горбатый:

— Суки, пидарасы поганые, замуровали, четвертый год сижу — совсем угробить хотят.

— Да выпишут тебя. Ты три с половиной года сидишь? Сидишь. Кисленко на беседу вызывал? Вызывал. Ну, значит, уйдешь. Чего орешь?

Горбатый был действительно горбатым — горбуном метра в полтора ростом. К скрюченному телу была приставлена голова джоттовского ангела — светлое лицо, грустные голубые глаза. Горбатый был сиротой, воспитывался вместе с сестрой в детдоме. На воле имел уважаемую в тюрьме, но все-таки подлую профессию «щипача» — карманника.

В СПБ Горбатый попал «за 20 копеек» — вполне буквально. Оперативникам надоело, что на определенных маршрутах автобуса в определенное время кто-то постоянно ворует кошельки, и они сделали вору подставу. Женщина-оперативница вошла в автобус с демонстративно открытой сумкой, в которой чуть ли не сверху лежал кошелек. Горбатый его прихватил — хотя и признавался, что подставу подозревал, но «жадность фраера сгубила», — после чего оперативники тут же замели Горбатого. В кошельке было ровно 20 копеек — рисковать большим ментам, видимо, не хотелось.

Это был уже пятый арест Горбатого, но вместо зоны особого режима его отправили в СПБ.

Горбатый был явный психопат, хотя взрывался и нечасто — сейчас же его понесло. Совершенно не по делу он начал хамить зэкам, санитарам и даже огрызался на медсестер.

На самом деле в поведении Горбатого была своя логика, которую он вряд ли и сам сознавал. Все зэки скулили: «На волю! На волю!» — в действительности многие боялись этой воли больше тюрьмы.

Половина были одинокими, но даже обладавшие родственниками не всегда имели свой дом. Возвращаться им было просто некуда. Почти все после освобождения получали вторую группу инвалидности, с которой запрещалось работать, а прожить на пенсию — учитывая, что многие годами сидели по зонам, где работа в стаж не засчитывалась, — было невозможно. Для матерых уголовников все это означало — снова заниматься кражами и грабежом, для прочих представляло сложную логистическую задачу.