Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Было холодно, но лично мне было грех жаловаться на это. Я был упакован во все свое — от теплого белья, присланного из дома, до советских джинсов и куртки того же происхождения. Уже месяца через два после перевода я упросил Кисленко разрешить носить принадлежащую мне одежду, что он легко и сделал.

С тех пор, правда, эту одежду пару раз отбирали во всем отделении, оставив всех снова в сатиновых пижамках не по размеру и не по росту. Проходило время, и одежда возвращалась. Зэки в отделении снова гарцевали в своих куртках и штанах.

Шить и двигаться вообще не хотелось, хотелось лечь на доску швейной машинки и спать. Пока не появились вольные мастера цеха, это еще можно было сделать.

В цех я попал в тот же день после разговора с Кисленко. Научиться шить на ножной швейной машинке далось мне нелегко. Виною, конечно, была плохая координация движений от нейролептиков. Заправить нитку в иголку дрожащей рукой было проблемой. Держать строчку — еще большей. Очень скоро колесо машинки начинало крутиться в обратную сторону, нитка рвалась — и весь процесс требовалось пройти сначала.

Пусть норму с меня в первую неделю никто и не требовал, но я дошел до такого отчаяния, что даже думал попроситься в Пятое отделение работать в столовой. Я никак не мог понять, почему то, что легко получается у 16-летних девочек из швейного ПТУ, у меня не выходит никак. Злился на себя — и научился шить от злости. Злость — вообще лучшая мотивация для человека.

В швейном цеху мы производили разные вещи — пусть только и двух категорий.

Во-первых, все, что обращалось внутри ГУЛАГа. СПБ была пристройкой ГУЛАГа и обслуживала главным образом его. Шили зэковскую одежду — от кепок до брюк. К этому лично я относился серьезно. Это были вещи, которые люди потом будут носить годами, и вариантов выбрать или сменить их не будет. Пусть работа и была неприятной: толстая серая ткань зэковских роб плохо укладывалась в шов, перекосив шов, приходилось распарывать и начинать сначала.

Странно, что большинство зэков, даже отсидевших, относилось к этой работе спустя рукава.

— Ты что нашил? Здесь же все криво, — ругался приемщик цеха, пожилой татарин Хуснутдинов, и швырял в морду зэку пошитую им куртку.

Зэков это не волновало — их заботила только норма: с нее они получали свой мизерный заработок в два — четыре рубля, который тратили на табак и консервы. В борьбе жадности с гуманизмом последний неизбежно проигрывал. Спасибо хоть Хуснутдинову, который кое-как стоял на его страже.

Другая категория продукции предназначалась для психиатрических и прочих медицинских учреждений. Это были пижамы, постельное белье, медицинские халаты — спецодежда для медработников наиболее тщательным образом проверялась, хотя работа и была самой легкой: тонкий сатин легко ложился под шов.

Через неделю мастер цеха — страшноватого вида мужик с повадками армейского старшины Хабардин — начал спрашивать с меня норму. Сначала я до нее не дотягивал, потом перекрыл и к концу месяца вышел к средней. За что получил целых два рубля пятьдесят копеек на ото варку.

Заработанные деньги зэки старались тратить на табак по максимуму — но на то и социализм, чтобы понятия денег и возможностей существовали в разных углах. На табак существовали твердые лимиты: можно было потратить 50 копеек на гадкие 10 пачек махорки либо рубль на 10 пачек не менее гадких сигарет «Памир». Зэки, естественно, выбирали махорку — под присказку: «Кто покурит махорку «Елец», тому пиздец». Пиздец как перспектива всех вполне устраивал (махорка производилась на табачной фабрике в Ельце).

На прочее можно было набрать съестного, выбор которого, как и в окружавшем нас мире, был крайне ограничен: консервы «Килька в томате», пряники, сахар и печенье. На остальное — тетради, ручки, конверты. Все.

Только раз по неизвестной причине в отоварке вдруг появился мандариновый сок. Причина обнаружилась моментально — трехлитровые банки были уже давно просрочены. Медсестра, не имевшая права выдавать стекло в камеры, ворчала, разливая напиток в кружки. Сок был горек, но все же сохранял вкус мандаринов, что создавало иллюзию праздника.

Съестное в отделении не задерживалось и быстро становилось добычей санитаров, которые, как и повсюду в СПБ, обменивали его на табак. Тогда зэки гусарили в туалете на перекуре, дымя сигаретами «Прима», — что продолжалось недолго, ибо при таких скудных ресурсах «Примой» было не запастись.

Из дремы на доске швейной машинки вывел гул голосов — это привели толпу зэков обычных отделений. Рабочих рук Шестого отделения не хватало, так что приходилось вытаскивать туда более или менее вменяемых — ну, или получавших небольшие дозы нейролептиков.

Из толпы выделялся Лосев из Восьмого отделения, который бежал сразу ко мне. Лосев был настолько странный и колоритный тип, что я никогда не знал, плакать мне или смеяться от общения с ним. Он был патологически худ — туберкулезник, отсидевший более половины своей 30-летней жизни в ГУЛАГе. В остальном Лосев был точной копией Чарльза Мэнсона, вплоть до тату на переносице. Только у Мэнсона там была свастика, у Лосева же — православный крест.

Крест охранял Лосева от чертей. Лосев жил в мире, населенном нечистью. Он притаскивал мне пачки журналов с репродукциями картин и, развернув их на 90 и 180 градусов, обязательно обнаруживал там чертей. Это могли быть пейзажи Шишкина и Левитана, картины Пластова или пряные портреты Кустодиева — но черти обитали повсюду.

Лосев доставал из-под полы халата пронесенные журналы. В этот раз ему особенно повезло — попались картины Врубеля. Там, среди широких и темных мазков, роились черти. Не обращая внимания на самого Демона, Лосев тыкал мне пальцем в репродукцию и яростно вопрошал: «Видишь, вот тут черт? Рога, глаза, хвост…»

Я покорно кивал головой и соглашался, ибо спорить с параноиком может только еще больший дурак. Убедившись, что он прав, Лосев засовывал журналы снова в халат и спокойно усаживался шить. Точно так же, как меня мотивировала злость, Лосева мотивировали жить черти, которым надо было сопротивляться.

Сидел Лосев за то, что, будучи приглашенным на свадьбу своим бывшим солагерником, зарубил жениха топором — невеста осталась вдовой еще до первой ночи.

Моим соседом на швейке был давний зэк Валентин Григорьев. Мы называли его Валентинчик — за мягкий нрав и незлобивость, хотя этот вполне солидный мужик лет за сорок сидел далеко не за самые невинные преступления и последний свой приговор — восемь лет особого режима — получил за разбой. Сидел он в одной из самых жутких нор ГУЛАГа— в колонии в Лабытнанги Ямало-Ненецкого округа (где позднее отбывал свой срок и режиссер Олег Сенцов).