Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Для начальников СПБ Рыбкин был непосредственный начальник и полубог. Сам он, кажется, только раз посетил Благовещенск за 23 года существования СПБ. Наверняка Бутенкова встречалась с ним и в Москве на каких-нибудь ведомственных совещаниях, но не более того.

Понятно, что это должно было вызвать у Бутенковой реакцию, когда все красные флажки сразу вскакивают в голове — если не начинает гудеть встроенная в голову каждого бюрократа сирена.

Само имя Рыбкина для подполковника МВД должно было звучать, как упоминание одного из олимпийских богов. И как ни один древний грек не пытался бы перечить богам, так и Бутенкова должна была определенно решить, что моя судьба — не в ее руках, а распоряжаются ею боги.

Одновременно произошло и другое событие. О нем тогда я догадался только по косвенным признакам, но значение оно имело еще большее, чем манипуляции именами советских чинов. К этому времени Amnesty International, наконец-то, включила меня в список «узников совести», и я был «адаптирован» группами Amnesty в Миннеаполисе, в Германии и Испании, которые начали писать письма в СПБ.

Эти письма, конечно, мне никто не показывал, но подсказку дал непонятный вопрос Гальцевой на обходе:

— У вас есть родственники за границей?

По нейролептической тупости я честно ответил «Нет», однако смысл вопроса понял.

Мучивший психиатров казус, наконец, разрешился. И я — правдами и неправдами и совершенно незаслуженно — вдруг получил в СПБ статус VIP.

Было странно, как вдруг моментально все изменилось. Неожиданно медсестры прекратили лезть в рот при приеме лекарств и начали демонстративно смотреть в стол.

А ровно через два дня медсестра неожиданно вызвала меня из камеры «С вещами!» Вместе с ней и сопровождавшим нас Сынком мы вышли из старого здания СПБ, прошли ворота на территорию СИЗО, на которой располагался корпус рабочего Шестого отделения. Поднялись на второй этаж, и Сынок, наподобие апостола Петра, своим огромным ключом открыл стальную дверь.

За ней я увидел рай.

Более всего в Шестом отделении меня поразили цветы. Они росли в ящичках, стоявших на подоконниках (подоконников в других отделениях просто не было): герань, календула, колючий, но цветущий молочай Миле.

Не было стальных дверей — вместо них в камерах стояли тонкие деревянные двери с широкими окнами, закрытыми сеткой. Камер было только три. В большой — человек на 30 с лишним — вместо двери все же стояла решетка, вогнутая внутрь, через которую санитар или медсестра могли следить за заключенными.

В той же камере — мы, по обычаю, называли ее «коровник» — был и телевизор. Старенький черно-белый с маленьким экраном, но телевизор. Камеры были еще пусты — все зэки работали на швейке.

В каждой камере на стене в подражание обычной психбольнице висела картина — копия какой-то известной работы русского художника. Копии были выполнены явно художником из зэков, причем не бесталанным. В большой камере висело шишкинское «Утро в сосновом бору». Я присмотрелся поближе, встав на пустую койку. Глаза медвежонка, нарисованного вполоборота, были выписаны не как у Шишкина — они были вполне человеческими и словно спрашивали: «Куда я попал? Где я нахожусь?»

Примерно это же чувство испытывал и я.

Всего в ста метрах отсюда находился ад. Там на вязках лежали люди в бессознательном состоянии, находившиеся в нейролептическом бреду либо мучившиеся от сульфозиновой лихорадки. Там санитары били людей, втыкая им под ребра ключи, гоняя пинками по коридору. Там до сих пор было холодно, и люди днем бродили, завернувшись в одеяла.

Здесь же окна выходили на юг, светило солнце. Между зданием СИЗО и стеной СПБ была видна вахта, за которой был город Благовещенск, Амур и далее — Китай.

Старшая медсестра Валентина Ивановна — кореянка, несмотря на свое вполне русское имя, — довольно вежливо приняла мое дело, потом легонько ошмонала. (О том, что прибывающих в рай праведников обыскивают, ни один теолог почему-то не упомянул.) На койке лежали целые простыни — без уже привычных дыр, — ну и добротное одеяло.

Я принялся исследовать отделение — благо санитар выпускал из камеры без унизительного упрашивания — и зашел в туалет. Первое, что я там увидел, было неизвестное насекомое. Оно сидело на потолке, видимо, греясь над лампой, подвешенной на шнуре.

Насекомое было крупным — величиной примерно с половину ладони, — более всего похожее на скорпиона, но шесть тонких ножек и бурый цвет выдавали его истинную природу. Я так никогда и не смог выяснить, кого видел. Ну, да, если это был Эдем — там должны были обитать и звери, названия которым еще нет.

Насекомое покосилось на меня сверху и для спокойствия души, грациозно и гладко перебирая ножками, переползло в угол, где спряталось за шкафом с противопожарными приспособлениями. Странно, но никогда позднее я его больше не видел.

Я вернулся на койку, пребывая в каком-то полусумеречном, полуэйфорическом состоянии, — и так же, как мишка на картине, не понимал, где нахожусь.

В четыре часа сверху, где располагался швейный цех, повалили зэки. Все они были в ладных пижамах, не было видно драных «бриджей», из-под которых висели кальсоны до пят. Было заметно, что кто-то подгонял пижамы под себя и свой рост. Кто-то щеголял в совершенно невообразимых куртках и брюках, явно присланных из дома. Многие — в традициях родного раёна — ходили в самодельных кепках.

Никого из них я вроде бы не знал. Однако впечатление оказалось ошибочным. Неожиданно из толпы вынырнул зэк, который ткнул меня пальцем в плечо и четко сказал:

— Я тебя знаю.

Сначала я подумал, что это был просто псих. Психом он и был. Неопрятная одежда, нательная рубаха висела из-под пижамы, по разным вторичным признакам — себорея, заплывшие глаза, заторможенные жесты — было ясно, что зэка кормили большими дозами нейролептиков.

Тем не менее с ним мы, действительно, встречались — это был мой самарский земляк. Вместе сидели в старом самарском КПЗ после демонстрации в 1976 году, и именно он снял тогда со Славы Бебко туфли (которые Слава с помощью ментов вернул).

Это было неправдоподобно. Вероятность новой встречи с Бормотовым — или Боцманом, по кличке — за тысячи километров от места, где пять лет назад ты сидел с ним в кутузке, была почти нулевой. В 1976 году Боцман, который только недавно освободился с зоны, попал за то, что порезал подельника, давшего на него показания по первому делу. «Терпила» написал заявление, что претензий не имеет, несмотря на травмированную печень, — ну, или в благодарность за то, что из-за ранения его не взяли в армию, — и менты с удовольствием дело закрыли.

Боцман продержался на свободе менее полугода и уже за разбой с новым сроком попал в лагерь в Иркутской области. Там у него началась серьезная паранойя — голоса, год он просидел в Вихоревке, после чего вполне обоснованно уехал в СПБ.