Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

— Я ее вырублю!

Мы все в напряжении слушали, как хлопали одна за другой двери камер, откуда на уколы вызывали зэков. Стук приближался и к нашей.

Звякнул ключ, дверь распахнулась:

— Суржик!

Вася не вышел — вылетел. Не будь санитар двадцатилетним обалдуем, он бы Васю остановил, возможно, они бы и подрались. Однако ударить санитара и ударить медсестру — были два совершенно разных преступления по неписаному уголовному кодексу СПБ.

Захлопнулась стальная дверь, но даже сквозь нее мы услышали грохот. Как описывал санитар, стоявший на посту в процедурке, все произошло как в голливудском фильме — моментально.

Вася с порога наскочил на Аглаю, уже державшую в руке шприц с разогретым сульфозином, и сильным ударом стукнул ее так, что она завалилась на стол. Пятикубовый шприц взлетел в воздух, разбился, обрызгав сульфозином все вокруг (пятна масла и крови потом мы видели и на стенах).

Мигом прибежали санитары, скрутили Васю, прижав его в пол и разбив лицо. Потом отволокли в строгую, где привязали к койке. Явились трое надзирателей из СИЗО с дубинками, но им уже было нечего делать. Потом пришел дежурный врач Дмитрий Прокопенко из Восьмого отделения.

— Дмитрий Федорович, забери меня к себе, они ж меня здесь убьют, — взмолился Вася, побывавший некогда и в Восьмом.

— Ты у меня еще быстрее сдохнешь, падла, — ответил Прокопенко.

Потом Вася отключился, получив двойную дозу сульфозина в четыре точки и аминазин. У Аглаи был сломан нос, ее заменила «чужая» медсестра, вызванная из СИЗО. Саму же Васину жертву, кажется, отправили в городскую больницу. Пока я был в Третьем отделении, Аглаю там больше никто не видел.

В камере висела мрачная тишина — снова, как и утром, словно лунка на месте выдранного зуба, зияла пустая койка. Это было только на руку Астраханцеву. Обычно он договаривался с Суржиком за табак, и тот минут на двадцать освобождал койку и тусовался в проходе. Происходило это примерно через день, так что никого не удивляло.

До того Астраханцев подсаживал к себе Ваню-якутенка, шептал ему что-то, вручал пакет с пряниками — после чего якутенок покорно залезал вниз под койки. Астраханцев же перемещался ровно посередине на зазор шириной пальца в три между койками якутенка и Суржика и укладывался там животом вниз. Внешне все выглядело почти прилично, лишь только в кульминацию Астраханцев не мог сдержаться, ухал и мычал.

Петухов в СПБ было довольно много, и все их знали. Однако, в отличие от тюрьмы, использовали в сексуальных целях редко — по большей части из-за того, что нейролептики сводили либидо к нулю. Позволить себе такие развлечения могли лишь совсем наглые, долго сидевшие зэки, уже забывшие про то, что секс бывает и с женщиной, — ну, или Астраханцев, который лекарств не пил. Однако если секс случался, то чаще всего почему-то в садистской форме. Рассказывали, что Борода как-то раздобыл кусок проволоки и привязал себе на член «усиками». Несчастный петух выл и извивался, пока экзекуция не кончилась, потом бродил в окровавленных штанах.

Боря Гончаров по поводу Астраханцева втихомолку язвил:

— Кто самый смелый человек на Земле?

— ???

— Астраханцев. Дать в рот людоеду — за это надо сразу присваивать дважды «Героя Советского Союза».

Нас ничего уже не удивляло и ничего не трогало. Просто старались не смотреть на шоу, повернувшись лицом к стене, либо закрывшись с головой одеялом. К отбою забыли и о Суржике.

В конце концов, это был сумасшедший дом, и каждую неделю здесь случалось нечто безумное. Безумное было нормой. Нормальное — патологией.

У каждого были свои мучения от лекарств, тяжелые мысли — ну, или, как у меня и у Саши, попытки найти мысли. Я лежал вечерами, мучительно пытаясь вспомнить Любаню, родителей, дом, какие-то эпизоды прошлой жизни. Ничего не получалось.

Хуже всего бывало по воскресеньям — в «письменный день». Тогда каждому выдавались бумага, конверты и ручки из личного имущества. У кого его не было, те получали тетрадный лист в клеточку и карандаш. Почему именно карандаш, а не ручку, я долго не мог понять и выяснил уже после освобождения. Тогда я увидел собственные письма, где целые абзацы были аккуратно вымараны психиатрами-цензорами. Стирать карандаш, конечно, было легче.

Стиралось все, что касалось условий в СПБ, собственных ощущений, чувств, мыслей о будущем. По сути, «цензоры» максимально приближали письма к идеалу, сформулированному неким лагерным опером в сталинские времена: «Пиши только так: жив, здоров. Одет по норме. Работой обеспечен».

Собственно, так оно и получалось само собой. Я долго думал над первой фразой — вслед за «Дорогой Любанчик!» И долго не мог придумать ничего. Потом что-то в голове появлялось — увы, ровно до конца строки, и на этом моменте мысль исчезала навсегда. Мои письма из Третьего отделения — косноязычный лепет, невпопад и кратко выстроенные фразы. Без смысла и чувств.

В одном из рассказов Александра Грина — «Возвращенный ад» — герой-журналист получает травму головы, теряя способность писать. Написанный им очерк начинался так:

За окном лежит белый снег. За ним тянутся желтые, серые и коричневые дома. По снегу прошла дама, молодая и красиво одетая, оставив на белизне снега маленькие частые следы, вытянутые по прямой линии. Несколько времени снег был пустой. Затем пробежала собака, обнюхивая следы, оставленные дамой, и оставляя сбоку первых следов — свои, очень маленькие собачьи следы. Собака скрылась. По сравнению с тем, что писал я, — это поэма. В моих письмах были только жалобы: Чувствую себя неважно, неусидчивость, слабость, почки болят. Веселиться и радоваться мне не от чего.

Еще в «письменный день» дозволялось посмотреть на фотографии, которые присылали из дома. Я смотрел на женщину — это была Любаня — и никак не понимал, что могу ей написать. Только благодаря «письменным дням» я еще и помнил, как она выглядит.

К сожалению, Любаня обычно присылала неудачные фотографии. Там были наши друзья, они улыбались, веселились чему-то. Все это вызывало уже не злость и не зависть, как некогда в сызранской тюрьме, а усиливающуюся апатию. Сознание того, что мы существуем в разных мирах, и даже когда — и если — увидимся, то не узнаем друг друга.

После того, как тебя голого били ногами шесть озверевших жлобов, после того, как ты спал в камере, где летают снежинки, ну и, самое главное, — после нейролептиков ты теряешь способность сострадать и страдать. А вместе с этим — и способность любить. Ибо любовь и страдание — это все-таки две стороны одной луны.

И тебе уже все равно, что случится с тобой завтра. Уцелеешь ли ты, станешь ли «овощем» — никаких чувств. И если внезапно начнется Армагеддон, будешь спокойно смотреть, подперев голову ладошкой и думая: «А ничего, красиво горит…» — даже если сгорает твоя собственная жизнь.