Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Здесь голоса Боцмана не отпускали, и даже в Шестом отделении он получал большие дозы галоперидола — что было заметно по движениям и жестам. Правда, более, чем голоса, Боцмана беспокоило то, что срок его кончается через год, и скорее всего он его пересидит (так и случилось: я освободился первым и даже не знаю, когда Боцман вышел из СПБ — если вообще вышел).

Метаморфоза, случившаяся с Боцманом, была разительной. Некогда это был крепыш в тельняшке, к 1981 году сибирская зона, Вихоревка и СПБ — все вместе — превратили его в рыхлую развалину.

Несмотря на не очень дружественную встречу в КПЗ, с Боцманом установились вполне дипломатические отношения. Все-таки мы были земляки — да и жили некогда в нескольких кварталах друг от друга. Получая посылку, я всегда что-нибудь относил Боцману, а он — пусть и чисто символически, ибо посылки от матери получал редко и небогато, — с каждой обязательно нес мне горсть пряников или печенья.

— Хуй моржовый, ты зачем мне шестерку закрыл?! — заорал зэк, игравший в домино, партнеру по игре.

В расстройстве он с оглушительным стуком сбросил доминошки, ибо партия была проиграна и переиграть ее — как и жизнь — было нельзя.

«Хуй моржовый» прозвучал как глас архангела, изгнавший из рая и вернувший в реальность. Я огляделся. Все-таки это была обычная тюремная камера — не рай.

Те же уголовные морды, что и в тюрьме. По проходу тусовались олигофрены, смотревшие вниз, будто бы они искали в лесу грибы, психи и психопаты с недобрыми бегающими глазками.

Да, здесь не было сеток на окнах — но все же на них стояли добротные тюремные решетки. За окнами бо льшую часть пейзажа занимала глухая стена прогулочных двориков СИЗО, над которой высилось еще дореволюционное темное здание самой тюрьмы.

Под койками у внешней стены расплывались лужи — эти лужи в СПБ были вечными, подобно миргородской, описанной Гоголем, разве что в СПБ «миргородская» лужа была мобильной и преследовала меня во всех камерах.

Противоположная маленькая камера — всего на восемь человек — выходила на север, и без лампочки там даже в светлое время суток было сложно читать. Теснота. Узкие проходы между койками. Никаких тумбочек и столов. Всюду — включая лучшую, третью, камеру на 11 зэков — несколько коек поставлены так, что их обитателям приходилось пробираться к себе через тела соседей.

Одежда зэков — как выяснилось позднее — постоянно мигрировала. Собственные вещи заключенных периодически отбирали, возвращая через полгода. Эти волны спорадически накатывали, хотя смысла в них не было. Впрочем, если разбираться, по Хаксли, у них была простая задача: еще раз показать, что зэк не человек, а предмет.

Наконец, лекарства. В Шестом отделении их получали меньше половины «контингента», да и на раздаче медсестры особо не утруждались тем, чтобы лезть со шпателем в рот. Причина была вполне рациональной: зэк на нейролептиках своими трясущимися руками шить не сможет.

Тем не менее периодически кто-то попадал на «особый учет», и тогда лекарства ему впихивали полной мерой. От них тряслись руки, сворачивало шею, язык скручивался в трубочку. Через неделю, убедившись, что зэк больше не может шить, его отправляли в обычное отделение — где кормили химикатами еще в больших дозах.

Нет, это был не рай. Средневековые теологи любили повторять тезис о том, что «Дьявол — это обезьяна Бога». Жаль, они не продолжили логику далее, и тогда получалось бы, что и ад должен бы быть пародией на рай.

Больше всего Шестое отделение было похоже на мир из другой книги — «Машины времени» Герберта Уэллса. Там веселились милые эолы, которых ночами утаскивали к себе в подземелье на корм человекообразные морлоки.

Так же и в Шестом отделении периодически появлялись санитары-морлоки, которые отводили какого-нибудь зэка назад в «лечебное» отделение — в грязь и холод, где его закармливали нейролептиками, а то и привязывали на вязки в строгой камере.

Утаскивали сошедших с ума или просто за скандальный характер — как Борю Гончарова, который побывал в Шестом отделении уже дважды. Из этого верхнего круга Коцита выкидывали вглубь за сделки с санитарами — здесь тоже все менялось на табак. Санитарам продавали казенную одежду, тапочки, им шили из остатков швейного материала кепки, а то и штаны.

Самой частой причиной падения в глубины Ада была депрессия, приобретающая характер пандемии. Отсидевший год-полтора зэк — особенно те, кто попал сюда с зоны и уже пересидел свой срок — впадал в клиническую депрессию. Человек лежал на койке, вставая только по команде, не разговаривая ни с кем, отказывался идти работать — отлично зная, что за этим последует. Тогда появлялись санитары, и на какое-то время койка освобождалась.

Вскоре на ней появлялся какой-нибудь дрожащий от нейролептиков зэк — вроде меня, — который занимал койку, шил в цеху и существовал на лезвии бритвы между раем рабочего отделения и адом других отделений СПБ. Если он удерживался здесь и уезжал через год или два в обычную психбольницу, то значит, получил выигрышный лотерейный билет. Если нет — ему просто не повезло.

На другой день из «коровника» меня перевели в лучшую камеру — ту самую на 11 человек. День в отделении начинался в шесть утра, но еще раньше нас поднимал «будильник» — мой ближайший сосед Саша Радыгин, который обитал через проход от меня. Он — у самой стены и над «вечной» лужей, я — следующим. Радыгин был шахтером с Сахалина, громадным мужиком с круглым и добродушным, как у Колобка, лицом — но это было мое самое страшное наказание в Шестом отделении. Это был «человек-радиоприемник»: Радыгин постоянно говорил — громко, во всю силу своих огромных легких, и не переставая.

Радыгин сидел за традиционное русское преступление: зарубил собутыльника топором по пьянке. Я уже не удивлялся. За время в ГУЛАГе я видел столько добрых и вполне приятных людей, совершивших жуткие преступления, что не изумлялся ничему. После бутылки водки у всех них та самая «линия между добром и злом», о которой писал Солженицын, очень сильно сдвигалась.

Говорил Радыгин даже во сне. Обычно слышались междометия и нечленораздельные связки слов — как у плохо настроенного радиоприемника. К подъему Сашино тело еще ворочалось с боку на бок, но уже явно звучали слова и фразы — «радиоприемник» постепенно настраивался на нужную волну. Радыгин окончательно просыпался — и после этого не замолкал до отбоя и дольше, пока не засыпал.

Он разговаривал со стеной, с потолком — ну, или, обращаясь к богатырям с копии картины Васнецова, которая висела у нас в камере, тоже нарисованных художником из зэков, и тоже не бесталанно — пусть всех троих он явно копировал с реальных людей.