Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Только благодаря этому ты здесь выживаешь. Ты еще не «овощ» — но ты и не человек. Тебя превратили в существо без чувств и без свойств, без мечтаний и мыслей. И все уже все равно. Нейролептики рано или поздно стирали ощущение реальности, она оставалась только той и такой, какой была здесь, в четырех стенах.

И если бы мне дали тогда подписать какой-нибудь документ об отказе от антисоветской деятельности, то я легко бы это сделал, — просто не поняв, что подписываю. И, конечно, если бы смог сообразить, какой рукой это делать.

Он схватил Уинстона за плечо и повернул к себе.

— Посмотрите, в каком вы состоянии! — сказал он. — Посмотрите, какой отвратительной грязью покрыто ваше тело. Посмотрите, сколько грязи между пальцами на ногах. Посмотрите на эту мокрую язву на голени. Вы знаете, что от вас воняет козлом? Вы уже, наверно, принюхались. Посмотрите, до чего вы худы. Видите? Я могу обхватить ваш бицепс двумя пальцами. Я могу переломить вам шею, как морковку…

У вас даже волосы вылезают клоками. Смотрите! — он схватил Уинстона за волосы и вырвал клок…

— Вы гниете заживо, — сказал он, — разлагаетесь. Что вы такое? Мешок слякоти. Ну-ка, повернитесь к зеркалу еще раз. Видите, кто на вас смотрит? Это — последний человек [86] Оруэлл Дж. «1984» и эссе разных лет. М.: Прогресс, 1989. С. 116–117. .

День четвертый

28 декабря 1981 года

Шестое отделение Благовещенской СПБ

С ума сходят ночью. Днем — суета, гомон, напряжение, работа. Ночью тихо, одиноко, и заключенный остается один на один со своей скрученной судьбой и своим кошмаром. Ночью положено лежать, даже если нет сна. Если заметят, завтра это неизбежные объяснения с психиатром и риск получить дозу аминазина.

Ночью все тихо. Под страхом уколов надо лежать, даже если не спится, даже если хочется вопить. Заключенный один, сам с собой — соседи, если не спят, притворяются тоже. Нет силы страшнее отчаяния людей, замурованных в этих стенах на неопределенное время и, может быть, навсегда. Тогда разум срывается от ужаса.

Тогда заключенный сходит с ума. Еще утром он бродил и шутил — наши мрачные шутки привезенных на мясокомбинат баранов — и мусолил козью ножку. Ночью — безумные глаза и вопль, сотрясающий спящих. Зэк бьется о стенку всем телом, бьется головой, пока не вбегут санитары, не придавят к полу, не привяжут к койке и медсестра не сделает усыпляющий укол.

Так случилось с Колей Джумко, только не сразу, а в несколько дней, хотя и быстро. Коля был давний зэк, отсидевший уже больше десятка лет и попавший в СПБ из лагерной психбольницы в той же Вихоревке, через которую прошел мой сосед по Первому отделению Иван Сальников, да и многие другие.

Рыжий и конопатый, Коля был вполне спокойным, ну разве что циничным, зэком, как и все, кто много сидел. На воле у него осталась мать, которую он не видел уже много лет. В эту врачебную комиссию Колю вроде бы должны были выписать. Это можно было определить по разным косвенным признакам — заранее прямо здесь никто никому ничего не говорил. Здесь «освобождение» обозначала только команда «С вещами!»

В швейном цеху он располагался сразу за моей спиной. Два дня назад я заметил, что он ничего не шьет и сидит, как первоклашка, сложив руки на швейной машинке. Бессмысленно смотрит прямо перед собой. Перестал разговаривать, в камере лежал, ухмыляясь самому себе, на вопросы не отвечал и не сдвигал загадочной ухмылки. Наконец, я заметил, что Коля лежит необычно — на вершок приподняв голову над подушкой.

Классика жанра — симптом «воздушной подушки». Удивительно, что при всем круглосуточном надзоре в СПБ никто из медсестер этого не заметил.

И вдруг ночью я проснулся от смутного тревожного чувства. Открыл глаза и увидел над собой Колю Джумко. Его пустые голубые глаза стареющего уличного хулигана были еще пустее и мертвее, чем обычно. Он стоял прямо и смотрел на меня не мигая. Руки были скрещены на груди — ни вопроса, ни утверждения не было на лице, там не было ничего вообще.

Стало страшно. Это был уже не хамоватый и юркий Коля, а другое, нечеловеческого рода, существо. Оно могло броситься в следующую секунду меня душить, вырвать глаза. Оно могло обнять меня и расплакаться детскими горючими слезами за свою погубленную жизнь. Оно было способно на все, и я не знал, что сделает оно в следующий момент.

Так я пролежал в немеющем напряжении еще несколько минут. Ничего не происходило. Я снова взглянул на оно — бесчувственная маска оставалась без движения.

— Коля, что? — тихо шепнул я, напрягшись мускулами.

Маска не двинулась. Потом, все так же в замороженном оцепенении, оно повернулось к стенке и приклеилось взглядом к ней. Я облегченно вздохнул: если оно смотрит в стенку, то онопросто ничего не видит.

И, успокоенный этим, даже заснул. Потом были крики, кажется, Коля стучался в дверь и просил выпустить его покурить в туалет, он падал несколько раз на пол и на мусорный ящик, сделанный из бывшей посылочной тары. Его вязали, наверное, вызывали дежурного врача, кололи — но всего этого я не видел. Я старался спать.

В Шестом рабочем отделении я оказался в конце марта.

Тогда тягучее существование — вернее, не-существование — в Третьем отделении неожиданно было прервано целым рядом событий.

19 марта на свидание приехала мама. Мне выдали новую приличную пижаму — которую каждый раз снимали по возвращении в отделение, — и два дня по часу мы с мамой могли разговаривать. Конечно, в присутствии медсестры, сидевшей прямо рядом за столом, как будто бы мы пригласили ее на семейный ужин.

В первый день мама снова плакала, глядя, во что я превратился, — с затрудненной речью и заторможенными движениями. На другой день она, наоборот, как ни странно, была оптимистично настроена и даже улыбалась. Оказалось, что она смогла пообщаться с самой Бутенковой. Позднее — когда заново научился думать — я сложил все слагаемые и понял, что произошло.

Сама о том не догадываясь, мама смогла дать психиатрам — ложный — ответ на вопрос, который они задавали мне с первого дня: «Почему вас перевели к нам?» До сих пор две взаимоисключающие версии так и продолжали висеть в воздухе.

Они явно доставляли Бутенковой и остальным психиатрам некий дискомфорт. Ибо кто я — жертва, которую им кинули на заклание, или, наоборот, некий «блатной» тип вроде Астраханцева, которому требуется создать наилучшие условия, — они так и не понимали. Как и всякие бюрократы, в таких случаях они предпочли ничего не делать, ну, разве что двигаться по записям из истории болезни Казанской СПБ.

Мама сама того не догадываясь, выложила Бутенковой сильный козырь. Она рассказала, что была на приеме у Павла Рыбкина — начальника всех СПБ СССР. Как и через кого мама к нему попала, я так никогда и не узнал, но так же, как и Бутенкова, понимал, что зайти к Рыбкину с улицы было невозможно.