Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Следствие не принесло результатов и, как обычно в таких случаях бывает в России, закончилось бесцельными репрессиями. Со швейки в «лечебные» отправили троих закройщиков — все они были, как на подбор, солдатами, — и лишь только четвертый солдат, Вася Мовчан, избежал кары. Вася был настолько добрым и честным, что на него даже у разозленных мастеров швейки рука не поднялась.

Происходил Вася из деревни в Западной Украине, с сильным акцентом говорил по-русски — за что в армии сразу начал получать от дедов пинки, на которые, в конце концов, дал ответку. Круглолицый коренастый Вася возвращался из закроечной в камеру, шутил, часто напевал украинские песни, и представить, что он вполне хладнокровно расстрелял человека — одного из дедов — было невозможно. Впрочем, был ли дед человеком, тоже вопрос. Как можно было понять от Васи, спать в армии ему удавалось от силы три часа в сутки, прочие он занимался принудительным и бесцельным трудом, а также работал «мальчиком для битья» — на нем деды отрабатывали приемы рукопашного боя.

В СПБ, кроме того, что был закройщиком, Мовчан занимал еще и должность раздатчика одежды в бане. Сам он не был никак политически настроен, но как западэнец нас с Егорычем уважал и всегда находил для нас приличное белье и пижамы, в которых мы хотя бы не выглядели бомжами.

Вместе с закройщиками с бригадирства полетел Хабардин и с ним приемщик Хуснутдинов. Как это бывало в сталинских лагерях, начальство догадалось, что среди зэков не воруют только политические, и предложило бригадирство Егорычу. Тот поставил условие, что приемщиком у него буду работать я, — начальство подумало и согласилось.

Егорыч сделал это, не спрашивая моего мнения, априорно рассчитывая, что повышение меня устроит. На самом деле было не так. Мне меньше всего хотелось быть на виду, даже наоборот — статус человека-невидимки привлекал больше всего. Однако подводить Егорыча было неудобно, и пришлось пересесть со швейной машинки за стол приемщика.

Работа была непыльной и ненапряжной — портила ее только неизбежная ругань с зэками, шившими все наперекосяк. Больше всего в новой должности мне нравились другие обязанности — полагалось еще и поливать цветы. Они были расставлены сплошь на подоконниках и обильно висели на стенах, так что эта работа занимала много времени, чему я был рад. Неожиданно выяснилось, что общаться с явлениями природы было гораздо приятней, чем с людьми — в погонах они или нет.

Цветы полагалось поливать раз в день, я делал это дважды — воздух в цеху был сухой, так что и цветам, и плющу поливка шла только на пользу. Отрывал сухие листы и отцветшие лепестки, деревяшкой рыхлил почву. Оказалось, что ранее я себя совсем неправильно понимал. По натуре я был не физик, и не лирик, и не политик, а садовник.

Как будто прологом к политическим переменам в СССР стала смена власти в Шестом отделении. Тридцатого июля Кисленко еще появился в отделении, после чего исчез навсегда — он все-таки переехал в Подмосковье.

В его кабинет пришла Лидия Ерофеева. Она была ветераном СПБ и служила здесь с первого дня. Егорыч знал ее давно — и от нее пострадал, — так что при появлении Ерофеевой только заиграл желваками.

Ерофеева, действительно, выглядела недобро. Среднего роста женщина, как и прочие врачи со стажем, вся в золоте. В соответствии с профессией лицо ее никогда ничего не выражало. Обходы она проводила методично, типовыми фразами реагируя на любую просьбу. Жалобы на высокие дозы нейролептиков и соматические боли — «Подумаю». Просьбы о вызове на беседу — «Вызову». Глупые просьбы о выписке — «Посмотрим». После чего никто ничего не думал, никто никого не вызывал, и никто ни на кого не смотрел.

Наоборот, за первую неделю Ерофеева увеличила дозы половине тех, кто нейролептики получал, — а половине тех, кто не получал, их назначила. Несколько человек отправила назад в «лечебные» отделения — но они, правда, под повышенными дозами и не могли шить.

Вызвали на лекарства и меня. Таблетка выглядела совсем не нейролептиком, потом вспомнил: это был диазепам — пожалуй, самое слабое, что могли прописать в СПБ. Так выяснилось, что власть Ерофеевой на меня не распространяется — она заканчивалась на диазепаме, далее находилась компетенция Бутенковой.

Сразу же Ерофеева приказала поставить на место рамы, так что первую половину августа мы промучились все ночи. Потом они стали прохладными, к Ерофеевой притерпелись, и все вроде вернулось к старому. Только чаще стали ловить тех, кто пытался не глотать лекарств. Поймали Васю Овчинникова и стали делать ему на ночь уколы аминазина. Денисов пил все и стал реже играть в шахматы, но и Строков начал получать повышенную дозу, так что в шахматах они все равно оставались равными.

После обеда 12 ноября что-то сломалось. Неожиданно раздалось обычное: «Поднимаемся на работу! Быстро!» — и в этот день оно прозвучало даже приятно. Уже под конец рабочего дня, около четырех, на швейке появилась Бутенкова, сверкая золотыми зубами, — в необычном сопровождении двух тюремных чинов, видимо, сотрудников режимной и оперативной части.

Она задала пару общих вопросов, на которые ни от кого не требовалось ответов, оглядела цех, убедившись, что все спокойны, — и исчезла. Видимо, в этот день Бутенкова со своим тюремным антуражем инспектировала все отделения.

— Так кого выбрали? — спрашивали зэки друг друга в курилке, но никто так ничего и не знал.

— Брежнев! — с восторгом снова кричал кто-то, как только Бережной входил в туалет. — А говорили, ты умер?

— Отстаньте, дебилы, — огрызался Брежнев, которого шутка на третий день уже бесила. — Я в КГБ напишу, чтоб вам кол в жопу вставили… — после чего мрачно садился на корточки курить.

После работы, наконец, объявили прогулку. По правилам, на прогулке должен был присутствовать врач, но за ненужностью врачи соблюдали эту обязанность редко, пренебрегая ею, как и многими другими — но только не сейчас. В тот день во дворик вышел врач, причем не психиатр, а терапевт — тот самый, к нему меня водили смотреть легкие еще из Первого отделения. Как оказалось, он меня помнил, включая и мою статью Уголовного кодекса.

— Ну, вот, — сказал он, когда я случайно оказался рядом с ним в траектории своей прогулки. — Случилось то, чего мы и еытак боялись.

— ?

— Андропов.

Неизвестно, откуда он об этом узнал. В Москве еще было утро, и шел Пленум ЦК — но, видимо, в МВД работала своя система оповещения, и она была надежной.

Я замер. Услышать от офицера МВД «мы и вы» было странно, пусть я уже и понимал, что МВД и КГБ — это не одно и то же. Однако, с другой стороны, разве я боялся?

Егорыч по жизни никого не боялся — потому и был «вечным политзэком». Точно не боялся Бородин — пусть ему и приходилось в те дни хуже всех. Ставший недавно начальником Пятого отделения, Шпак выписал Бородину почти сразу большие дозы трифтазина и аминазина. Если раньше вечером по пути в столовую я обычно видел Колю, сидевшего на койке с английским словарем Миллера в руках, откуда Коля методично выписывал слова, то теперь нам редко удавалось перекинуться через форточку парой слов. Глаза его были мутными, речь затрудненной. Большей частью он просто лежал на койке в бывшем овощехранилище, укрывшись от холода бушлатом. На прогулку в тот день Бородин вышел только для того, чтобы узнать новости.