Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Как оказалось, зэковский закон гуманизировался параллельно со смягчением государственного режима. При Сталине лепила — лагерный врач — мог запросто получить от уголовников топором по голове.

В остальном все было верно. Ломкими подростковыми голосами малолетки хвалились, кто дольше всех бегал от ментов и кто больше съел колес — таблеток — из лагерной аптеки.

В моей камере по всем признакам тоже совсем недавно сидели малолетки. Об этом свидетельствовала свежая надпись-афоризм, сделанная на нарах карандашом: «Тюрьма не школа, прАкурор не учитель». «А жаль», — подумал я про себя. Осмотрев внимательно щели в нарах, нашел и сам карандаш, вернее, короткий его огрызок — и аккуратно спрятал, как ценность, в бушлат.

Довольно поздно вечером неожиданно хлопнула кормушка. Я было подумал, что мент принес мыло и зубную щетку, но это оказалась передача от мамы. Список продуктов, написанный ее мелким преподавательским подчерком, выглядел в этом интерьере странновато — примерно как коллекция яиц Фаберже, выставленная на экспозицию в сибирской деревне. В передаче был батон белого хлеба, пряники, болгарские сигареты с фильтром, копченая колбаса, маргарин — масло в Самаре уже было трудно достать. Копченая колбаса, впрочем, тоже не продавалась — мама явно мобилизовала какие-то свои знакомства.

На следующий день я решил продолжить борьбу за мыло и добиваться своего любыми способами. Слой накопившейся грязи причинял массу неудобств. Одно ощущение было противным, а приходилось, как прокаженному, еще и чесаться. Вкус во рту был непереносимым настолько, что я даже попытался почистить зубы пальцем, соскребя со стены известку вместо зубного порошка. (В результате во рту остался еще и едкий вкус известки.)

Иновлоцкий меня, конечно, обманул и не отдал сумку с мылом и прочим. Оставалось стучаться к местному начальству. Когда переговоры с коридорным ментом зашли в обозначенный крутым матом тупик, я написал жалобу начальнику КПЗ.

Процедура эта заняла целый день и состояла из двух актов. В первом нужно было получить от коридорного мента бумагу и карандаш, во втором — заставить все это забрать назад. Оба проходили по одному сценарию, который включал в себя долгие зовы, ругань и стук в дверь. Когда руке становилось больно стучать, я разворачивался и молотил по двери каблуком. Это работало, пусть и не сразу. Сначала приходилось выслушивать: «Хрен тебе, а не заявление писать, писатель хренов», а также последовательно обещания разбить мне лоб об стену, отбить печень и переломать ребра.

Часа в четыре, когда пятка от стука уже начала ощутимо болеть, я все же добился своего — получил бумагу и половинку карандаша.

С этого момента мне даже начало нравиться в тюрьме. По той же причине, по которой Форресту Гампу нравилось воевать во Вьетнаме, — здесь всегда было чем заняться. Приближался конец смены — а дел было невпроворот. До конца смены надо было сдать заявление назад — иначе приходил новый мент, и весь спектакль, как я подозревал, пришлось бы играть с самого начала.

Так и произошло. Вступивший на смену мент ничего не знал и отговорился: «Отдашь утром».

За всем этим театром с интересом наблюдал мой новый сосед. Это был уголовник страшноватого вида, со щербатым лицом деревенского серийного убийцы. Наверное, и я тоже выглядел страшновато на пятый день заключения без расчески и бритвы — так что, взглянув на меня, он даже притормозил на пороге. Спросил, за что сижу, узнав, что политический, уже спокойно устроился на соседних нарах.

Сосед попал за решетку в третий или четвертый раз, и снова за ограбление магазина. Как опытный зэк, он большей частью спал, просыпаясь, закуривал «Беломор» — мой болгарский «Опал» он забраковал как слишком слабый — и лежа курил, глядя в потолок. Не нужно было быть психоаналитиком, чтобы догадаться, что он переживает свой грядущий новый срок.

Мои препирательства с ментами он воспринимал, кажется, комично. Его удивляло, что столько шума из-за какого-то мыла.

— Не гоношись: привезут на тюрьму, там сводят в баню, — успокаивал он меня. Наверное, по философии жизни сосед был истинный христианин, и перспектива бани в некой будущей жизни вполне компенсировала для него отсутствие мыла и зубной щетки в этой.

Жизнь с колбасой, маргарином и белым хлебом стала как будто бы веселей. Утром я сделал зарядку и даже попытался, раздевшись до пояса, смыть холодной водой наросшую грязь. Эксперимент оказался неудачным. Мало того что ничего не смыл, пришлось еще намочить рубашку, чтобы использовать ее вместо полотенца. В холоде и сырости камеры она не сохла — в конце концов, я надел мокрую и сушил ее уже своим телом. (Только потом мне объяснили, что это был лучший способ получить туберкулез.) Чтобы согреться самому, я время от времени пускался приседать или отжиматься от пола.

Других занятий, впрочем, все равно не было. Оглядывая в сотый раз стены, я чувствовал, как острое чувство несвободы, накрывшее меня при аресте, постепенно сменяется хронической тоской. Тоской столь тяжелой, что совершенно непроизвольно появлялись позывы сделать что-то такое, что хоть на момент может прервать тянущуюся «несобытийность».

В тюремных мемуарах Анатолий Марченко рассказывал о чудовищных эпидемиях членовредительства, которые охватывали целые камеры. Зэки вскрывали вены, взрезали живот или, подражая Ван Гогу, отрезали себе уши, прибивали гвоздями мошонку к нарам. Когда я все это читал, то не мог постичь умом и принимал за помешательство. Теперь я начинал понимать, что подвигало их на эти дикости.

С утра главной задачей было всучить коридорному менту заявление. Заступивший на смену мент, конечно, не взял и отговорился, что надо подавать лично начальнику. КПЗ напоминал некую вырождающуюся церковь. Никто из членов клира — то есть ментов — не мог ничего сделать, ибо всем управлял Верховный Бог. При этом, как к Богу обратиться, чтобы он услышал, — этого тоже никто не знал.

Все же, почти убив каблук о дверь и пообещав вскрыть вены — эту формулу я взял взаймы у соседей-малолеток, выяснив, что она работает, — после обеда я добился от мента, чтобы он заявление забрал.

На то, чтобы переместить клочок бумаги из одного конца коридора в другой, ушли сутки. Исходя из этого я рассчитал, что путь с третьего этажа на первый, к начальнику КПЗ, займет еще сутки. Расчет оказался почти верным: только в середине следующего дня меня вызвали к Верховному Богу — начальнику КПЗ.

Бог был в чине майора и обитал в тесной комнатушке, где с трудом умещался даже стол. На вид Богу было изрядно за пятьдесят, как полагалось Вседержителю, он был сед — и вообще был создан по образу и подобию человека. По крайней мере в его речи и обращении не замечалось никаких агрессивных ментовских интонаций и злобы. Бог внимательно оглядел меня и объяснил, что, конечно же, отдал бы мне сумку и вещи, но их у него нет.