Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Воронок между тем двигался по сложной траектории, объезжая городские суды и отделения милиции. С каждым новым «пассажиром» из куба вытеснялся некий объем воздуха, и дышать становилось все труднее.

Окончательно в газовую камеру воронок превратился на въезде в СИЗО, где мы попали в «пробку», которую образовали воронки, возвращавшиеся со всех районов, а потом на вахте СИЗО. В этом крытом загоне предыдущие воронки уже простаивали какое-то время с работающими двигателями, так что воздух стал густо токсичным и внутрь куба повалил чистый угарный газ.

Я уже не чувствовал жары, духоты, пота, обволакивавшего все тело, ничего — кроме рывков тошноты, грозивших вот-вот прорваться наружу.

Очнулся я на цементном полу камеры. Она была вся забита людьми. Пяток счастливчиков занимал места на единственной короткой лавке, прочие — валялись ничком на полу либо сидели, оперевшись о стену. Никто не разговаривал и даже не курил — наверное, так должны были выглядеть спасенные пассажиры с «Титаника».

Часа через два из камеры начали выводить людей мелкими группками, она постепенно стала освобождаться. К полуночи остался только я один. Устроился на лавке, чтобы в дремоте не упасть на пол, балансировал и попытался заснуть.

Позднее этот сценарий повторялся во всех тюрьмах. На моем личном деле должен был стоять какой-то особый гриф, и принять решение, в какую камеру меня отправить, могло только высшее начальство — ДПНСИ, дежурный помощник начальника следственного изолятора, — а тюремное начальство всегда и всюду, как олимпийские боги, было далеко и трудно досягаемо.

Уже среди ночи в дверях появился пожилой усталый надзиратель, который задал дурацкий вопрос:

— А ты что здесь делаешь?

На глупый вопрос я тоже ответил что-то глупое вроде: «Шел мимо, решил отдохнуть».

Мент хлопнул дверью и исчез, через какое-то время вновь появился, но уже с папкой моего личного дела в руках.

Он поднял меня и повел по подземному коридору, освещенному тусклыми лампочками, горевшими еще к тому же через одну. Значительные участки пола были залиты водой, через которую приходилось перебираться по наспех брошенным доскам. Я бы не удивился, если бы для завершения этой средневековой сцены где-нибудь за поворотом подземного хода горели уже смоляные факелы.

Мы вышли к лестнице, которая вела наверх, ко вполне заурядному деревянному окошку, в котором сидел зэк из хозобслуги. Он выдал мне тюремное имущество:

— мешочек, наполовину заполненный комками ваты, — это называлось «подушкой»;

— серую наволочку;

— тощее байковое одеяло;

— серый холщовый мешок — матрасовку, — который в тюрьме используют вместо простыни, надевая на матрас;

— вафельное полотенце размером не больше пары носовых платков;

— алюминиевую кружку и ложку.

После легкого шмона — особо ничего искать мент не старался — мы двинулись дальше и оказались в бане.

Это было счастье. Наконец можно было отмыться от грязи, скопившейся на теле за десять дней. От банщика у меня имелся кусочек хозяйственного мыла размером с половину спичечного коробка. Он мигом смылился, что ничуть меня не расстроило, ибо на полу валялось много еще вполне пригодных обмылков.

Каким-то кусочком мозга я понимал, что зрелище сбора обмылков со склизкого грязного пола вызвало бы у стороннего человека омерзение — но я точно знал, что, если бы его продержали десять дней в КПЗ без мыла и душа, свое мнение он изменил бы очень скоро.

Я плескался, как радостный пингвин, мылил и смывал пену, быстро приспособил вместо мочалки полотенце — его все равно хватило бы только на то, чтобы вытереть лицо. Я скреб многодневную грязь отросшими первобытными ногтями — и все это было настоящим счастьем.

Увы, банное счастье, как и всякое другое, было быстротечным. Банщик уже позвал меня раз, на что я даже не откликнулся — после чего он просто перекрыл горячую воду, и хлынувшие ледяные струи выгнали-таки меня назад в предбанник.

Здесь раздевалась следующая группа зэков — судя по лагерной униформе, уже отбывающие срок трое молодых парней.

— Какая статья, земляк? — окликнул один из них.

— Сто девяностая прим, — сообщил я, ожидая удивления, ибо убедился, что уголовники политических статей не знали.

Но зэк удивил меня сам:

— Распространение заведомо ложных?..

— Откуда знаешь?

— У нас самих такая же…

— За что?

Парень молча наклонился, придвинув поближе голову. На его лбу розовел прямоугольник свежей кожи — сквозь которую все равно проступали синие буквы татуировки: «Раб КПСС».

Беглой скороговоркой парень рассказал, что, отбывая срок за уголовные преступления, они втроем протестовали против избиений и голода в зоне — все действительно выглядели очень истощенными — и сделали друг другу такие наколки. Приехавшие в зону чекисты распорядились кожу вырезать, и ее немедленно вырезали — без анестезии. После чего возбудили новое дело и только сегодня осудили — всем добавили по три года.

Встреча была моментальной — внезапно появившийся надзиратель в тот же миг утащил меня за рукав дальше в коридор.

Мы еще шли куда-то подземными ходами, наконец, вышли в тупиковый коридор, по одну сторону которого были двери камер, а у противоположной стены валялись кучей матрасы. Схватив по команде один из них в охапку, я шагнул в открытую ментом дверь, она захлопнулась.

И я очутился в полной темноте.

Темно было уже в КПЗ, но камеру КПЗ по сравнению с этой норой можно было бы считать ярко освещенной ареной. Медленно глаза начинали различать контуры стен, на них какие-то световые пятна. Потом из темноты постепенно проявилась тусклая лампочка — ватт, наверное, на пятнадцать, не больше. Она просвечивала сквозь мелкие отверстия в металлическом листе, закрепленном в нише над дверью. Повинуясь оптическим законам интерференции, лучи света ложились на пол и стены причудливыми круглыми полутенями, ничего толком не освещая.

Методом тыка, выставив руки вперед, я определил положение углов и стен. Потрогал откидной деревянный щит, на котором предстояло спать. Затем обнаружил расположение крана, больно ударившись о него локтем. После этого понять местонахождение толчка уже не составляло труда. Больше в камере ничего не было, если не считать чуть теплой батареи — то ли в борьбе с еще неведомым тогда глобальным потеплением, то ли, чтобы жизнь зэкам не казалось малиной, батарея была сокращена до двух секций. Спать снова предстояло во всей одежде. На этом я закончил спелеологические изыскания — сил больше не было.

На другой день я с удивлением обнаружил, что в камере было еще и окно. Оно размещалось в метровой толщине стены и, как и в КПЗ, было забрано зонтом. Где-то около полудня на пару часов там проявлялись серые полоски — с тем чтобы вскоре «окно» снова зияло черным провалом, как будто бы выходило не на свет божий, а прямо в тоннель к центру земли.