Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

— На другой стороне продола, — ответили соседи.

— Так передайте этому козлу, что в зоне на него пика уже заточена…

— О ком они? — спросил я Бушуева.

— Есть тут один… — неопределенно ответил он, но, взглянув на его побледневшее лицо, я догадался о сути драмы. «Этот козел» был такой же камерной наседкой, как и Бушуев, и он, конечно, догадывался, что где-то кто-то заточил пику и на него.

Я резать его не собирался, и с какого-то времени у нас даже сложился своего рода симбиоз. Не знаю, что он там рассказывал про меня загадочному Шишкину, но Бушуев стал возвращаться от него не только с сигаретами, но и с пачкой чая.

Этот чай мы вместе заваривали в чифир. Бушуев отрывал длинный кусок от одеяла — у него их было несколько запасных — сворачивал его в трубку, которую жег, как факел. Я держал кружку через тряпку из другого куска одеяла. В кружку засыпался чай, потом требовалось дважды поднять пену и густую черную жидкость отцедить.

Напиток вызывал сначала непроизвольную рвотную реакцию — настолько он был горек и терпок, комок еще долго потом стоял в горле. Однако всего через несколько минут тело становилось бодрее, ум прояснялся, и резко поднималось настроение. Мы по очереди ходили по камере — у нас было на двоих всего четыре шага свободного пространства между столом и дверью, — разговаривали, спорили, играли в шахматы. Заряда допинга хватало до вечера. Увы, на другой день организм просыпался гораздо более вялым, чем обычно, темную силу чифира я начал чувствовать на себе уже через неделю.

Пробуждение становилось пыткой, хотелось заварить сразу — и побольше. Тогда я запретил себе чифирить, и, хотя Бушуев по-прежнему приносил чай «от Шишкина», я только ассистировал ему в заварке и позволял себе лишь не более пары безобидных глотков.

Сидеть в камере № 55 было спокойно, но существование в челябинской тюрьме никак не напоминало идиллию. В первую очередь меня беспокоило, почему я так долго оставался в СИЗО. Все, кто знал что-то про судебно-психиатрическую экспертизу — от Кощея до Бушуева, — повторяли в один голос: на экспертизу отвозят очень быстро, через несколько дней, от силы через неделю. Я же сидел вторую и третью неделю, и февраль уже подходил к концу, но ничего не происходило.

Каждое утро я ждал, что меня, наконец-то, вызовут «с вещами», но никто не вызывал, и еще один день проходил в неопределенности. Я гадал о причинах, по которым должен был сидеть в СИЗО, но не мог толком вывести ни одной. Жизнь политзаключенного зависела только от одного фактора — и это был КГБ. Зачем Соколову нужно было мариновать меня в челябинском СИЗО, этого я тогда понять не мог. Только позднее стало ясно, что КГБ СССР играл со временем. Задачей чекистов было арестовать как можно больше «антисоветчиков» до Московской Олимпиады лета 1980 года — но провести процессы во избежание международных протестов уже после. В эти временные ножницы я и попал.

В челябинском ИЗ 70 /1 я узнал, что такое настоящий голод. В Самаре не было сытно, но оказалось, что самарский голод был только прелюдией к голоду настоящему. Самарский голод был временным ощущением между приемами пищи, в Челябинске голод стал постоянным и очень болезненным состоянием.

Хлеб в челябинском СИЗО был еще более черен и кисел, чем в Самаре. Во избежание изжоги его было хорошо сушить на батарее хотя бы до вечера — но бродить весь день по камере голодным, глядя на сухари, было выше человеческих сил. Супа здесь выдавали больше, чем в Самаре, хотя назвать его супом не поворачивался язык: это была мутная жидкость, и со дна миски можно было выловить несколько макаронин или даже мелкую картофелину, но не более того.

Самым же горьким и ежедневным разочарованием была еда по утрам. Каждый день без исключений это было то, что здесь называлось «ухой». Челябинская «уха» варилась из дешевой мелкой рыбы, дома мы покупали такую для кота. Состояла она большей частью из воды, на дне миски оставалась смесь из крупы и разваренной рыбы, съесть которую при всем желании, даже будучи зверски голодным, было невозможно. Она состояла из крупы, мелких костей и рыбьей чешуи — наверное, в равных пропорциях — и стоило проглотить ложку этой биологической массы, как кости немедленно впивались в горло, вызывая надсадный кашель. Каждое утро, несмотря на долгую и бесполезную работу по отделению крупы от костей и чешуи, половину гущи приходилось выливать в толчок.

«Завтрак» только усиливал голод, который можно было попробовать утолить, съев сразу всю пайку, но и она не давала насыщения. Первый признак настоящего голода — постоянные мысли о еде. Они крутятся в голове без перерыва, отпуская разве что на минуту. Мысли о следующей раздаче пищи, мысли о еде из передачи, которая была в Самаре и которую я так беспечно съедал, не думая о завтрашнем дне, наконец, воспоминания о настоящей, не тюремной еде — как она была прекрасна… Думаю, если бы мне предложили тогда пирожное в обмен на палец, то я бы, не раздумывая, сказал: «Режьте…».

Еда начинала сниться. Как и сны о Любане, сны о еде были безнадежны и никогда не заканчивались с ней встречей. От снов я стал просыпаться с утра уже голодным. Курил натощак, чтобы пригасить голод, — это, конечно, не помогало. Разыскивал хлебные крошки в щелях между досками стола, иногда везло, и удавалось найти пару крупных, пусть и засохших. Найденный в «ухе» крошечный клочок рыбьего мяса становился источником радости на полдня. Я стал ревниво приглядываться к миске Бушуева, расстраивало, когда попавшая туда картофелина была больше моей — или это только казалось?

Голод побеждал психологию, стирал тоненькую пленочку культуры на человеке. Понятия о чести, собственном достоинстве, самолюбии рушились как карточные домики. Однажды я дошел до того, что даже попросил добавки у баландеру.

— У тебя полно каши осталось в бачке, — я пытался облечь просьбу в рациональную формулировку. Камера № 55 была последней в продоле, дальше раздавать было некому.

— Приказ начальника тюрьмы — выливать все остатки, — отрезал баландер, и я остался с пустой миской в руке. Унижение было сильным, так что больше я так никогда не делал.

Голод высасывал силы. Большую часть времени я стал проводить лежа. Можно было встать и сделать несколько десятков шагов, но начинала кружиться голова. Я валялся на шконке, мечтая о еде или вообще не думая ни о чем. Первые дни восприятие и мысли были, наоборот, обострены, но потом день ото дня голова все больше забивалась какой-то бессмысленной серой ватой. Из этого туманного состояния полудремы-полубодрствования я выходил, только услышав шум в коридоре. Стук дверей предвещал обед — хотя часто мне это только казалось.