Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

В начале апреля 1980 года Емельянов был арестован по обвинению в убийстве жены. Рассказывали, что на следствии он якобы признался в убийстве, но в Институте Сербского Емельянов твердо стоял на своем: жену убили «сионисты», чтобы его подставить. Тут же путался и начинал делать намеки, что «сионистам» удалось тайком завербовать в «масоны» и жену.

На самом деле жена пилила Емельянова из-за того, что он потерял и работу и статус. На этой почве у них произошла очередная ссора, в ходе которой Емельянов избил жену до смерти. На другой день он отправился на окраину Москвы, где на незаконченной стройке пытался сжечь ее расчлененное тело. Сделать это ему не удалось: строители увидели огонь, решили, что пожар, и побежали его гасить. Сам Емельянов успел убежать с места, но рабочие обнаружили в костре части тела и вызвали милицию.

Изобличающим Емельянова стал его телефонный разговор с матерью жены, которой он сказал, что жена легла на аборт в больницу — однако не смог назвать в какую. Так было раскрыто убийство, а Емельянов оказался в Институте Сербского — всего через месяц после ареста, что было довольно необычно.

Емельянов пересказывал нам с Викентием свою «Десионизацию», и там все было хорошо. Евреи вредили России со времен Рюриковичей, и даже князь Владимир, крестивший Киев, по матери был еврей. Прелесть емельяновской «философии истории» заключалась в том, что она была проста, как солдатский сапог, так что даже не требовалось думать.

Это был мой первый и последний разговор с Емельяновым. Уже на следующий день он отказался общаться. На вопросы не отвечал — и демонстративно отворачивался на койке лицом к стене. Я попросил Викентия выяснить, в чем дело. Викентий передал, что Емельянов присмотрелся к моему носу и по нему определил, что я еврей. Я смеялся в голос. Вообще-то мой нос от папы с его балтийскими корнями, но в комплекте с еврейскими глазами мамы только подчеркивает ген. Тут было даже нечего возразить.

В лице Емельянова мы получили клоуна в нашу «политическую» палату. Ежедневно по утрам во время обхода он устраивал шоу. Койка Емельянова стояла справа от двери, и обход начинался как раз с него. Как и положено, при приближении врачей Емельянов садился на кровать. А в палату входили начальник отделения Яков Лазаревич Ландау — человек с внешностью еврея из «Фелькишер Беобахтер», за ним — Маргарита Феликсовна Тальце, вмещался еще Альфред Азаматов, который хотя и имел татарскую фамилию, но вполне мог быть и масон. Тем более что этот странный человек даже в самые жаркие дни почему-то являлся на службу в черном костюме, галстуке и белой рубашке [43] Альфред Азаматов был хорошо известен диссидентам — хотя бы потому, что не одного из них он отправил в психбольницы, как того же Вячека Игрунова. . Остальным врачам не было места, и они теснились в коридоре.

Ландау задавал стандартный вопрос: «Как себя чувствуете?» Емельянов смотрел в пол, как бы пытаясь усилием мысли провалиться сквозь него вниз, во Второе отделение, и что-то бормотал. При этом на его лице был написан искренний ужас. Судя по виду, он явно ожидал, что прямо сейчас весь «кагал» вынет из карманов халатов мацу и, окропив ее кровью Емельянова, начнет ею с удовольствием хрумкать.

Ничего, кроме бормотания, от Емельянова психиатры не могли дождаться и быстро проходили дальше. Через несколько дней Ландау уже игнорировал Емельянова и сразу направлялся к Викентию.

Меня Ландау вызвал на краткий разговор еще в первые дни, я был без очков, так что толком лица его не видел. Он задал несколько ничего не значивших вопросов — эта пятиминутная беседа была необходима только для того, чтобы определить, кого из врачей назначить экспертом.

Ею стала Светлана Макаровна Герасимова — сильно крашенная блондинка средних лет. Ранее, как я помнил из «Хроники», она была экспертом у Сергея Пирогова из Архангельска, который был признан вменяемым и отсидел потом лагерный срок.

Беседы с Герасимовой были всегда неприятны. Неприятным был уже ее стиль: она разговаривала примерно так, как допрашивал Иновлоцкий — глядя в стол, вернее, в экспертное дело. Не поднимая головы, она задавала вопрос, тут же начинала писать. Нередко, еще продолжая писать, она задавала следующий вопрос. В конце беседы, снова глядя куда-то в сторону, отводила до двери в отделение, запускала туда и разворачивалась, не прощаясь. Не уверен, что если бы мы встретились на улице, то она смогла бы меня узнать.

Всю первую половину мая вопросы Герасимовой были достаточно стандартными и касались биографии. Она останавливалась на поворотных моментах, выясняя мотивацию: «Почему оставил Политехнический институт и поступил в университет?», «Зачем принял участие в демонстрации 1 апреля?» и т. д. Ничего из этого не было необычным и не давало определить намерения насчет решения вопроса о вменяемости. Потом все как-то повернулось — и не в мою пользу.

Для начала, я сам дал причину опрашивать меня более серьезно. Проходя мимо двери «лефортовской палаты» по возвращении с беседы, я несколько раз замечал в ее окошке лицо человека с длинными волосами и бородой — в Лефортове в обязательном порядке не стригли. Там, кроме политических, сидели еще валютчики и крупные хозяйственники, но внешне под эту категорию человек в окошке не попадал.

Чтобы выяснить, кто наш сосед, я задумал авантюру, в которую втянул и Викентия. Тайком написал ксиву, в которой рассказал, кто мы такие, и о том же спрашивал адресата. Ксиву свернул в твердый жгут, который должен был пролезть сквозь квадратное отверстие для ключа в двери.

Сделать это удалось без труда, все совпало: мент вызвал меня к Герасимовой, сам отвлекся, а бородатый человек как раз маячил у двери. Он ловко ксиву подхватил — в движении сразу был заметен тюремный опыт.

На обратном пути, когда Герасимова запустила меня в коридор, человек снова стоял в окошке и знаком дал знать, что ответ готов. Я огляделся. Герасимова уже захлопнула за моей спиной дверь, коридор был пуст — надзиратель, как обычно, со скуки где-то трепался с зэками в палате. Я вытянул из замочной скважины ответную ксиву — но ровно в этот момент в коридоре появилась санитарка.

— Дежурный! Он что-то взял! — закричала она.

На крик в коридоре появились и мент и Викентий, которые двигались ко мне быстро, как будто бы наперегонки. Викентий встретился первым, я тут же незаметно скинул ему ксиву, после чего честно отдался в руки переполошенного мента.

Ничего не найдя, тот успокоился, но не успокоилась санитарка.

— Он успел передать. Обыщи этого, — ткнула она пальцем в Викентия, который уже успел тихонько добраться до палаты.

Мент обыскал Викентия и вытащил из кармана пижамы ксиву. К счастью, Викентий успел ее прочитать. Лефортовского зэка звали Юрий Бакукин. Ранее он сидел по статье 70-й на политзоне, в этот раз его задержали на границе с Ираном, которую он собрался переходить. Сейчас его обвиняли уже в «измене Родине».