Сева Новгородцев - Интеграл похож на саксофон

Эти клубы я знал еще по Таллину. По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там, матрос сходит на берег после двух или трех месяцев плавания. Кровь кипит, в кармане получка, у иностранца она в валюте, прибавьте к этому полное отсутствие политучебы и западную разнузданность нравов. Такую публику в город пускать ни в коем случае нельзя, неприятностей не оберешься, но и на судне держать взаперти тоже не станешь, поэтому в каждом порту СССР создавали небольшой заповедник советской культуры, где старшекурсницы местного института иностранных языков достойно представляли свою страну под бдительных оком ответственных товарищей. Моряков с заграничными с визами в такие клубы допускали, поскольку считалось, что они люди доверенные и проверенные. Я к этим избранным еще не принадлежал.

— Славушка! — сказал я. — Как же я пройду, ведь у меня загранпаспорта нет!

— А ничего, — ответил Славушка, широко улыбаясь, — мы тебя в иностранные шмутки оденем, с ног до головы!

Превращение в иностранца заняло целый час. Надо было найти вещи новые, с иголочки, так, чтобы они были мне впору, как будто сам по магазинам подбирал. Я оглядел результат в зеркале: норвежский свитер, английская рубашка, немецкие брюки, итальянские туфли. На меня смотрел юноша с темными вьющимися волосами и короткой стрижкой по американской моде — кто бы он мог быть, из какой страны, какого народу? Говорить ему, понятно, надо было на английском, который у товарища в зеркале был явно не родным.

Где же я видел таких людей? В голове поплыли картинки: встреча Хрущева и Гамаля Абделя Насера, специалисты двух стран обсуждают проект строительства Асуанской плотины… Внезапно я понял свою роль — я стану другом СССР из древней и жаркой страны.

Клуб моряков был на отшибе, добрались туда машиной, которую прислали по заявке помполита. Вокруг никого. Ребята пошли вперед, я задержался, выждал минуты три, вспомнил уроки актерского мастерства, почувствовал себя иностранцем, уверенным в себе, расслабленным человеком, которому все здесь дико, но немного интересно.

На лестнице вестибюля навстречу мне пошел молодой здоровый детина. Я посмотрел на него открытым взором, в котором угадывалась международная солидарность наших стран. «Вы куда?» — спросил детина не очень уверенно, на что я, улыбнувшись широкой фестивальной улыбкой, радостно произнес, тыкая себя пальцем в грудь: «I am Еgyptian!» Детине ничего не оставалось делать, как выдавить из себя улыбку и открыть мне заветную дверь.

На втором этаже, в небольшом танцевальном зале, было тепло и уютно, пахло разгоряченными телами и дешевыми духами. Девушки выполняли комсомольское поручение с удовольствием, даже с возбуждением, которое можно было встретить, наверное, только на званых балах в XIX веке. Разве что здесь к нему добавлялось сознание важности своей роли и гордости от выполнения патриотического долга.

Кругом — приятные молодые люди, повидавшие мир, безопасный флирт, разрешенный начальством, к тому же — на иностранном языке. Мне, как египтянину, по-русски говорить было нельзя, да никто этого и не пытался делать с явным иностранцем.

Объявили дамский танец, ко мне подошла миловидная девица, пригласила кивком головы и завела беседу на английском. И тут произошло чудо, как в хорошем сне, когда ты обнаруживаешь у себя способность летать по воздуху, — я заговорил, свободно и непринужденно, слова сами составлялись в предложения, предложения принимали правильные синтаксические формы, а неправильные глаголы были до единого правильны. Это было ощущение упоительной свободы первой в моей жизни английской беседы двух советских граждан, угодивших в этот странный спектакль. Тут я должен прерваться и кое-что пояснить…

История моего английского начинается с концерта, на который я попал тринадцатилетним отроком. Выступал актер Таллинского русского драматического театра с бенефисной фамилией Рассомахин, он читал монолог Хлестакова из гоголевского «Ревизора».

Эх, Петербург! что за жизнь, право! Вы, может быть, думаете, что я только переписываю; нет, начальник отделения со мной на дружеской ноге. Этак ударит по плечу: «Приходи, братец, обедать!» Я только на две минуты захожу в департамент, с тем только, чтобы сказать: «Это вот так, это вот так!» А там уж чиновник для письма, этакая крыса, пером только — тр, тр… пошел писать. Хотели было даже меня коллежским асессором сделать, да, думаю, зачем. И сторож летит еще на лестнице за мною со щеткою: «Позвольте, Иван Александрович, я вам, говорит, сапоги почищу».

Выступление Рассомахина смело меня, как ураганом. У нас дома на книжной полке стоял трехтомник Гоголя с суперобложкой под карельскую березу, который я иногда хоть и почитывал, но представить себе не мог, что в этой прозе кроются такие сила, юмор и правда. А может, у меня просто годы подошли. Известно ведь, что в этом возрасте в иудаизме мальчики становятся мужчинами после обряда бармицвы; по мусульманским законам шариата, к 12 годам их считают взрослыми, поскольку они научились отличать добро от зла, а в мирской Европе это возраст криминальной ответственности, после которого для правосудия ты больше не ребенок.

У меня не было бармицвы, неподзаконным был я шариату, преступлений не совершал. Мой обряд выхода из детства прошел под Рассомахина и монолог Хлестакова. Я лихорадочно перелистал пьесу, нашел нужное место, быстро выучил текст наизусть и, глядя на свое отражение в темной изразцовой печке, каждый день повторял его, пытаясь воспроизвести все увиденные жесты, интонации и приемы.

В Доме пионеров, куда я ходил в кружок горнистов-барабанщиков, однажды увидел объявление о Конкурсе художественного слова, записался и в назначенный день пришел. Было там человек 70. Помню, одна девочка вышла с книгой в руках и тихим голосом прочитала на эстонском стихи про ромашки на лугу. На этом фоне мой Хлестаков (вернее, не мой, а рассомахинский) был как выстрел из пушки, и мне присудили первую премию.

Почетную грамоту и приз (фарфоровую статуэтку Максима Горького) вручали в концертном зале «Эстония».

По совету мамы я составил благодарственную речь и произнес ее со сцены. Меня заметили, вовлекли в драмкружки, подготовку праздничных вечеров и т. д.

Три года спустя, к окончанию школы, ни у кого не было сомнения относительно моего будущего. Знающие люди советовали только метить выше, ехать в Москву, поступать в театральные училища имени Щукина и Щепкина. «Если попадешь, будешь настоящим актером, — говорили мне. — А нет, так и не надо».