Максим Артемьев - Гюго

Виктор Гюго был избран его депутатом — один из немногих республиканцев и 13 февраля выехал в Бордо, место временного пребывания парламента. Он получил в Париже 214 тысяч голосов, чуть меньше, чем Луи Блан, и больше, чем Гарибальди, который воевал за Францию и потому имел право избираться. Но большинство депутатов были монархистами — либо орлеанистами, либо легитимистами.

В Бордо, у здания, где заседало собрание, толпа встретила его теми же криками, что и провожала в Париже: «Да здравствует Виктор Гюго!» 17 февраля главой исполнительной власти был избран 74-летний Адольф Тьер, бывший премьер-министром ещё при Луи Филиппе I, хитрый и жёсткий политик, который почти сразу отправился в Версаль на переговоры с Бисмарком для заключения мирного договора с Германской империей. Немцы требовали Эльзас и половину Лотарингии. Гюго с единомышленниками был решительно против. Поэта-депутата избрали председателем фракции левых, но он буквально на следующий день подал в отставку, не желая терять независимости.

28 февраля Тьер представил палате только привезённый из Версаля мирный договор. Гюго записался в прения под седьмым номером. Но Жюль Греви, председатель собрания и будущий президент Франции, сказал ему: «Вставайте и выступайте, когда захотите. Собрание хочет вас слышать». Однако большинство депутатов не были так великодушны, как их председатель. Доводов Гюго они слышать не хотели — поэт был против национального позора (он присутствовал на похоронах мэра Страсбурга, прибывшего в Бордо как избранный депутат и умершего от огорчения после известия, что его город со всем Эльзасом переходит Германии), оппоненты — монархисты разных оттенков — за скорейший мир любой ценой. Всех беспокоила ситуация в Париже — собрание приняло закон об отмене моратория на уплату займов и долгов. И теперь десяткам тысяч парижан угрожали разного рода выселения, конфискации, штрафы. Париж, фактически не контролируемый правительством, начинал бурлить, и сообщения об этом доходили до Бордо. Гюго и здесь выступал за, как бы сейчас сказали, смягчение социальной напряжённости.

Каплей, переполнившей чашу его терпения, стало голосование 8 марта по лишению Гарибальди депутатских полномочий. Разъярённый Гюго вышел на трибуну, но его не хотели слушать, заглушая речь криками. Взмахнув рукой, он сказал: «Три недели назад вы отказались выслушать Гарибальди, сегодня вы не желаете слушать меня. С меня хватит. Я слагаю полномочия».

Ситуацию можно сравнить с той, с которой столкнулся Солженицын, вернувшись в 1994 году из изгнания. Его, приглашённого для выступления в Государственную думу, также не слушали и принимали враждебно. Над обоими насмехались как циничные политики, так и журналистско-писательская публика — ироничная, не принимающая пафоса и высоких слов. Но оба при этом демонстрировали убеждённость в своей миссии и были на самом деле деловиты и серьёзны, а вовсе не прекраснодушны.

Со дня на день Гюго должен был вернуться в Париж. В ночь на 13 марта Гюго никак не мог заснуть и всё размышлял о числе «13». Его невестка Алиса обратила внимание поэта на то, что число «13» их преследует в последнее время. Весь январь на обедах в четверг за столом собиралось по 13 человек. Они покинули Париж 13-го. В вагоне их было 13 пассажиров. В Бордо они поселились в доме номер 13 по улице Сен-Мор. Посреди ночи его размышления прервал загадочный стук, словно кто-то бил молотком по доске. Причём этот стук он уже слышал ранее дважды.

С утра Гюго зашёл к приболевшему Рошфору, затем прошёлся по городу, современный вид которого ему было всё недосуг рассмотреть. Полседьмого вечера родные и близкие Гюго собрались на обед в ресторане Ланта. Шарль, старший сын, запаздывал, его ждали. Официант вызвал Гюго из зала. Его поджидал хозяин квартиры, которую они снимали. Он сказал Гюго, чтобы тот отослал назад Алису, которая шла за ним. Поэт велел ей вернуться в обеденный зал. Хозяин сказал:

— Месье, имейте мужество, Шарль...

— Что, что?

— Он умер.

Шарль, взяв карету, чтобы ехать к Ланта, велел по пути заехать ещё в одно кафе. Когда кучер открыл там дверцу кареты, то обнаружил уже мёртвого Шарля. Его сразил апоплексический удар. Поэт не мог поверить страшному известию. Он воскликнул: «Это летаргический сон!» Но прибежав на квартиру, куда одновременно принесли тело сына, он увидел, что по губам Шарля стекали струйки крови.

Это был страшный удар для отца.

17 марта Гюго вместе с гробом сына покинул Бордо, решив похоронить его в Париже на кладбище Пер-Лашез, рядом со своим отцом. 18 марта траурная процессия тянулась через столицу, уже охваченную восстанием. Приходилось обходить многочисленные баррикады.

Парижская коммуна началась именно в этот день. Но до боёв ещё было далеко, и национальные гвардейцы образовали почётный караул на пути следования катафалка. Гюго, шедший за гробом, слышал, как люди кричали «шапки долой!».

На кладбище к нему протиснулся незнакомый человек и протянул руку: «Я — Курбе». Он улыбался, но из его глаз текли слёзы. Так Гюго познакомился с великим художником нового поколения. Вход в склеп оказался узок, и пока камень растачивали, чтобы гроб прошёл, поэт созерцал почерневший гроб своего отца, который он не видел с момента изгнания. Шарлю надлежало покоиться с дедом, бабкой и дядей Абелем.

22 марта Гюго с близкими выехал в Брюссель. Предстояло уладить финансовые дела семьи покойного сына.

Франко-прусская война имела долгосрочные последствия. По её итогам были заложены семена для Первой мировой войны — ключевого события XX века. Внутриполитическая жизнь Франции была более чем на 40 лет отравлена реваншизмом. Без поражения в войне не было бы ни буланжизма, ни дела Дрейфуса. Франции опять было показано её подчинённое положение в Европе. Раньше над ней доминировала Британия, а теперь ещё и объединённая Германия. Но самым непосредственным последствием стала гражданская война в Париже. Провозглашение Коммуны спровоцировало ужасающую резню в самом прекрасном городе Европы. Количество разрушений в результате боёв во время Коммуны значительно превысило разрушения во время осады пруссаками. Отступая, коммунары поджигали важнейшие общественные здания. Так, сгорели дворец Тюильри, Ратуша, дворец д’Орсэ, здание Министерства финансов, была снесена Вандомская колонна. Бушевал взаимный террор. На несколько десятков человек, расстрелянных Коммуной, пришлись тысячи расстрелянных версальцами. Во время недели баррикадных боёв («кровавой недели») погибли ещё тысячи. Коммуна стала страшнейшей катастрофой в истории Франции XIX столетия, масштаб жертв и разрушений июньских боёв 1848 года был многократно превзойдён. Но она оказалась вычеркнута из памяти французов — ни у Пруста, ни у Мопассана о ней не найти упоминаний, словно её и не было. Нация не хотела помнить своего позора. Гюго о тех событиях говорил так: «Я не хочу ни преступлений красных, ни преступлений белых». О действиях Тьера, спровоцировавших восстание в Париже, поэт сказал: «Он хотел потушить политическую борьбу, но разжёг войну гражданскую».