Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Движение началось с организации тайных обществ, которые сперва надеялись на помощь России. Но Меттерних не дремал и заставил царя увидеть «признаки революции в греческом движении». Англия проявляла не меньше враждебности, чем Австрия. Слова Питта: «Я отказываюсь рассуждать с человеком, который не понимает, что в английских интересах необходима целостность Оттоманской империи» — оставались магической старомодной аксиомой из числа тех, которые так часто управляют внешней политикой Британии. Франция, находившаяся еще под опекой Священного союза, могла дать только отдельных волонтеров. Грекам приходилось рассчитывать только на самих себя.

С 1821 года вспыхнуло несколько очагов восстания. Архиепископ Патраса Германос, солдат-священник, скрылся в горах. В тот же день Колокотронис, предводитель горцев, поднял Морею. Другой повстанец — Одиссей — овладел частью восточной Греции. На западе повстанцами командовал принц Маврокордатос. Соглашение между этим образованным молодым человеком, европейцем, носившим сюртук и золотые очки, и горцами, вроде Одиссея и Колокотрониса, было не таким простым. Разногласие между руководителями восстания спасло турок от катастрофы. Но за границей вести о греческих победах пробудили между демократами всех стран немалый энтузиазм. Старые наполеоновские офицеры, йенские студенты и шведские мистики ехали драться за Грецию.

Английское правительство относилось к восстанию враждебно, но когда в январе 1823 года греческий депутат Луриотгис приехал, чтобы защитить греческую идею, несколько вигов, из более прогрессивно настроенных, усмотрели возможность легкого драматического сдвига в игре внутренней политики. Они основали комитет, который заседал в таверне «Корона и якорь» и, как и все такие комитеты, выпускал ряд бесполезных документов, устраивал пышные обеды, но действовал очень мало. В этот комитет входили Иеремия Бентам (реформатор права, логики, тюрем и университетов), радикальные депутаты вроде Бурдетта, Хобхауза, банкиры вроде Киннера; секретарем комитета был мистер Джон Боуринг, полиглот и ученик Бентама.

На первом заседании комитета было решено послать Эдуарда Блэкьера, автора ряда книг о Средиземье, в Грецию, чтобы завязать сношения и получить информацию. Трилони, который был знаком с Блэкьером, в феврале написал ему, что Байрон нередко говорил о своем желании поехать в Грецию. Хобхауз и Киннер усмехнулись — «милый мальчик» не годился в военачальники. Однако его имя могло оказать пользу. Блэкьер сообщил Байрону, что по пути в Грецию он заедет в Геную, чтобы повидаться с ним. Таким образом, оказывалось, что обстоятельства вынуждают Байрона к действиям.

В апреле Блэкьер и Луриоттис приехали в Каса-Салюццо, и Байрон предложил им в июле поехать на Восток, если комитет считает это полезным. И почему ему было не поехать? Он жаждал ощущений, которых было так мало в монотонном генуэзском существовании, и ему хотелось показать, что он не только стихотворец, — поездка в Грецию давала эту возможность. «Быть первым человеком в стране (но не диктатором), не Суллой, а Вашингтоном или Аристидом, вождем по таланту и правде, — это значит приблизиться к божественному». Когда-то он написал это; верил в это и теперь. Ему всегда хотелось сделать то, «что немногие из людей или никто не мог бы сделать». Неудача «Либерала», некоторый неуспех последних напечатанных вещей — все это заставляло его подумать, что надо снова завоевать общественное мнение. Поэт перестал нравиться. Может быть, Англия и была права. Он всегда считал себя солдатом или государственным деятелем, лишенным из-за своего увечья возможности вести ту жизнь, для которой он был рожден. Отныне он хотел «посвятить себя политике и благопристойности». «Если я проживу еще десять лет, вы увидите, что со мной еще не покончено. Я говорю не о литературе, потому что это — пустяки; и, как бы странно это ни показалось, не верю, чтобы она была моим призванием. И вы увидите, если время и судьба позволят, я сделаю кое-что, что удивит философов всех времен».

Но, конечно, он ждал от этой жертвы не только искупления в глазах общества, скорее он думал о спасении Байрона в его собственной байронической душе. Он показал в «Манфреде», что ад для него — разлад с самим собой. Этот разлад, посеявший с самого юношества вражду между Байроном, который мог бы быть, и Байроном, который был на самом деле, мог быть разрешен настоящим героизмом, позволяющим восторжествовать прежнему мятежному школьнику. Он нацарапал несколько стихов в тетради — начало неоконченной песни:

«Стишки», — говорил он пренебрежительно, но никто лучше него не измерил этот разрыв между живыми чувствами, такими, какими видел их его усмехающийся здравый смысл, и чувствами, которые выражаются в стихах. Но как бы безжалостен ни был его анализ, как ни иронична была улыбка, когда кто-нибудь из его приятелей говорил о «греческом вопросе», сам он знал хорошо, что любовь к свободе и желание великих деяний были в нем реальны и сильны.

Он встречал в течение своей жизни столько препятствий к действию, что не мог не бояться тех, которые еще стояли перед ним. Прежде всего — Тереза. Он хорошо знал упорство «бессмысленной породы» и свою собственную слабость перед этой породой. «Госпожа Гвиччиоли, естественно, против того, чтобы я её покинул, будь это хоть на несколько месяцев, и так как её влияние помешало мне в 1819 году вернуться в Англию, то она прекрасно сможет удержать меня в 1823 году вдали от Греции». Но раньше, чем убеждать Терезу, ему надо было решить вопрос более неотложный и для него еще более мучительный: действительно ли грекофильский комитет в Лондоне желал его сотрудничества? После «исхода» 1816 года он проявлял по отношению ко всему английскому подозрительность парии. Для воображения нет страшнее тех врагов, которых мы не видим. Он был уверен, что англичане еще крайне раздражены против него, и решил ничего не просить у них, чтобы не давать им возможности отказать. С исключительной скромностью он предложил себя Хобхаузу и был чрезвычайно доволен, когда после долгого молчания, которое его задело, он был избран членом комитета. Письма этого времени показывают его с самой хорошей стороны — щедрым (он сразу объявил, что готов платить из своего кармана, и начал с того, что отправил за свой счет медикаменты и порох), простым и, самое главное, удивительно точным.

Письмо, которое написал ему мистер Боуринг, содержало в себе обычные общие места о «классической земле свободы, колыбели искусств и гения, обители богов, рае поэтов и прочих превосходных вещах». Это был тон, которого Байрон не выносил в прозе. «Энтузиазм!» — говорил он с отвращением. Он ответил рапортом о положении греков, достойным хорошего начальника штаба: «Материальные нужды греков как будто прежде всего таковы — парк легкой артиллерии с частями горной службы, во-вторых — пушечный порох, в-третьих — оборудование для госпиталей…» На четырех страницах, полных фактического материала, он отмечал нужды, наиболее удобные способы пересылки, адреса полезных корреспондентов. Весь здравый смысл Китти Гордон, оценивающей расходы Ньюстеда. Это составляло пикантный контраст с пустым красноречием комитета.