Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

После своего возвращения от Уэбстеров он, чтобы отвести душу, вел дневник, и всеобнимающий удивительный контакт мысли Байрона с действительностью, крепкая поэтичность ракурса обращали этот дневник в настоящий шедевр. Там он осуществлял в каждой строчке то, что в «Чайльд Гарольде» являлось лишь чудом отдельных строф: охватывал всего себя целиком. Его эгоизм, «его проклятый эгоизм способствовал тому, что толчок мыслей продолжался на бумаге с такой же силой и с такой же реальностью, как в сознании». Жизнь его превратилась в бесконечный диалог Байрона с Байроном. Вечером, закрывая дневник, Байрон писал Байрону: «Ну вот, я зеваю, — итак, спокойной ночи, Байрон!»

Он отмечал внешние события, но как обозревающий с вершины скалы, смешивая в невозмутимом равнодушии тигра и слона, виденных им где-нибудь в зверинце, с Клеопатрой Шекспира, поражавшей его «как законченное воплощение всего её пола — любящая, живая, грустная, нежная, задорная, смиренная, высокомерная, прекрасная, вот чертовка! — и кокетка до конца, как с аспидом, так и с Антонием».

Никогда никакой документ не разоблачал лучше неподвижность этой души. Спустя пятнадцать лет он размышлял еще о своей любви к маленькой Мэри Дюфф. Мне было бы грустно увидеть её теперь: действительность, как бы она ни была прекрасна, уничтожила или, во всяком случае, изменила бы черты прелестной Пэри, которыми она обладала тогда и которые еще живут в моем воображении». Внешне он вел веселую жизнь, ужинал с Муром, с Шериданом, занимался боксом с Джэксоном, избегал мадам де Сталь, которая ему надоедала. Но внешние признаки страстей трудно уловить. Он страдал. Мысль проходила через все… Что сделать, чтобы забыть? Действовать? Может быть, в этом было спасение. Ему всегда казалось, что он был создан для действий, а не для поэзии. «Кто бы стал писать, если бы у него было, что делать? «Действия, действия, действия», — говорит Демосфен. «Действий, действий, — говорю я в свою очередь, — и не писать, и меньше всего стихи». Зевая, как огромный зверь за решеткой света, он отправлялся с обеда на бал и мечтал о тихом Востоке. «Чего я сижу здесь? Я не пользуюсь, никогда не пользовался и не могу пользоваться популярностью. Я никогда не завоевывал общества: все, что оно дало мне, было мне дано только из каприза. Здесь я прозябаю; там я всегда был в действии или, по крайней мере, в движении. Я мрачно тупею от этой жизни моллюска, которую веду здесь. Ненавижу цивилизацию».

Тень леди Фрэнсис первая подверглась изгнанию. Она писала ему письма, где слишком много говорилось об излияниях и душах (каролинический стиль) — ему это надоело. «В конце концов, если находятся люди, которые хотят остановиться на неопределенном наклонении глагола «любить», они не должны удивляться, когда спряжение заканчивают с другими».

— Как быстро вы забываете! — говорила ему леди Мельбурн.

— Но во имя святого Франциска и его снежной девы, во имя Пигмалиона с его статуей, что мне здесь было забывать? Несколько поцелуев, которые ни ей не принесли большого вреда, ни мне большого блага. Пустячное приключение, этот уэбстерский эпизод, но оно подтвердило его мнение о женщинах. Безусловно, леди Фрэнсис кончит тем, что возьмет себе любовника посмелее. «Совершенно невозможно, чтобы она могла любить мужчину, который проявил по отношению к ней такую слабость, как я».

Не защищенный больше другим чувством, он снова порывался к Августе, когда вдруг получил неожиданное письмо. Это было письмо от Утренней Звезды Эннсли, от его М. Э. Ч., «my old love of lofes», совсем маленькая записочка: «Дорогой лорд, если вы будете в Ноттингеме, приезжайте навестить меня в Эдуолтон, где вы найдете очень старую и очень преданную приятельницу, которая очень хотела бы вас увидеть. Преданная вам Мэри». Все чудесные печали прошлого воскресли от этих четырех строчек. Он знал, что она несчастлива. Джек Мастерс был нелегким супругом. Его фермеры говорили, что он лучший из хозяев, но что они любили бы его больше, ежели бы он был не так падок на их девушек! Амазонки-охотницы делили с крестьянскими девушками его привязанности. Грустная, униженная супруга покинула Эннсли и жила теперь со своей подругой в маленьком домике около Ньюстеда. Байрон не мог подумать без жалости о своей Мэри, с которой жизнь поступила так жестоко. Избалованная наследница, обожаемая матерью, всеми слугами в доме и им, Байроном, — наверно, ей сейчас очень тяжело.

Стоило ли отвечать? Она уже теперь не представлялась ему, как когда-то в юности, существом божественной природы, но его связывало с нею столько воспоминаний. Увидеть снова прежнюю улыбку? Мудрый инстинкт предупреждал его, что истинная Мэри Чаворт — это та, что живет в его воображении. Чего же хотела другая? Готова ли она полюбить его? Мало вероятно, — она слыла очень добродетельной женщиной. К тому же в следующем письме писала, что ей хотелось бы «видеть в нем нежно любимого брата», и прибавляла: «Вы едва узнаете во мне веселое существо, которое знали раньше. Я стала такая худая, такая бледная и грустная. Вы много видели в жизни, я — очень мало; то немногое, что я видела, внушает мне отвращение, я представляла себе людей лучшими, судя по собственному сердцу». В этих словах были грустные и нежные ноты, которые могли его тронуть. «Вы много видели в жизни, я — очень мало». Но что может он для неё сделать? Поехать в деревню и завести «хилую дружбу»? К чему это?

И все же он чувствовал соблазн, как это всегда бывало с ним, когда женщина первая хотя бы немножко шла ему навстречу. Сердце, которое всегда готово было сесть на ближний насест, уже расправляло крылья. Уступит ли она? Мало вероятно. Там с ней живет подруга, которая уж, конечно, представляет собой страшного дракона, оберегающего нравственность. Мэри в своих письмах упоминала об ужасной репутации Байрона. Да, но тем не менее, несмотря на эту ужасную репутацию, она ему написала. Не являлось ли уже одно это признанием? Не убегала ли она, как леди Фрэнсис, как все они, только для того, чтобы её преследовали? Не рисковал ли он, поддавшись на эту игру, вызвать приступ своего старого недуга? Леди Мельбурн, к которой он обратился за советом, заявила, что она больше ничего не понимает: «Вы не должны ожидать от меня того, чтобы я понимала и объясняла всю эту путаницу, которая существует среди этих различных дам, о которых вы мне рассказываете. Вы к этому привыкли, и, несомненно, вам это должно казаться гораздо яснее».

Яснее? Нет, ему все это было совершенно неясно. Он был слабый человек. С тех пор как воспоминание о леди Фрэнсис начало бледнеть, Августа снова овладевала всем его существом. Во время своего пребывания в Эстон-Холле он почти позабыл ее. Он писало так редко, что она решила, будто он сердится на нее. Однако в ноябре он ей послал свой портрет. Августа, которая боялась быть любимой и боялась, что он её разлюбил, послала ему маленький пакет с прядью своих волос и с запиской на французском языке: