Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Первое её письмо после отъезда Байрона было полно смирения и страсти:

«Мой дорогой Байрон, если я и раскаиваюсь, то не доставлю вам удовольствия узнать об этом. Если эта разлука — последняя, надеюсь, — изгладит ту тревогу, которую вызывало у вас иногда мое расстроенное лицо, тем лучше… Уверены ли вы теперь до конца, что я вас люблю? Почему вы в этом сомневались? Это ваше единственное прегрешение. Что до моих, то мне не следует о них много думать. Я бы хотела, чтобы мы уже были мужем и женой, тогда бы я постаралась и не стала бы ссориться с собой из-за тысячи вещей, которые вам безразличны. Надеюсь, что вы мне пришлете урок. Я буду учить его con атоге. Хочешь взять меня в свое сердце, сердце, которое будет мне приютом, пока нас не разлучит смерть?.. Не гони меня из него, в наказание, как ты угрожал мне. Всегда твоя».

И на другой день:

«Мой Байрон, я, конечно, была не я, пока вы у нас гостили. Не судите обо мне, пока не увидите мое настоящее я — это вовсе не та серьезная, дидактичная, мрачная особа, какой могла показаться. Я бываю такой, только когда меня что-нибудь очень тревожит. Те, кто знает меня как домашнее животное, имеют гораздо больше причин жаловаться на мое безрассудство, чем на мой здравый смысл…»

Бедная Мудрость, как пел Мур, бедная Мудрость, которая для того, чтобы пленить, всегда старается надеть маску Безрассудства, которая ей совсем не подходит. Аннабелла, влюбленная девственница, подписывалась: «Твоя жена». Ответ пришел из дома Августы, из Сикс-Майл-Боттома, и было подписано: Преданный вам Байрон». Он спрашивал, может ли она твердо решить, пока еще не поздно, что ни о чем не пожалеет?

«Я буду слишком счастлива, — ответила она, — возврата не будет. Я люблю вас, я жажду вас, мой Байрон, все больше с каждым часом. Все мое доверие к вам вернулось, чтобы никогда не угаснуть».

Пусть будет так. Жребий брошен. Она хотела своей гибели. Он обещал. Crede Byron.

Расставаясь с ней, сказал, что эта разлука будет короткой, но прошла неделя, другая, а Байрон не возвращался в Сихэм. Он жил в Лондоне, попивая бренди у Киннера. У него не было никаких предлогов. Тщетно Аннабелла писала, что отец сочиняет эпиталаму, что все родственники Милбенков прислали подарки, даже Каролина («Timeo Danaos et dona ferentes» [39] «Боюсь данайцев, даже дары приносящих» (Вергилий, «Энеида», II, 45–49). , ответил Байрон); уже испекли свадебный пирог, и все готово для торжественного представления, а если жених не решится приехать, придется упразднить роль супруга, как роль принца Датского в «Гамлете»… Тщетно, проявляя необычайную смелость, она писала, что придется самой приехать в Олбэни, если он будет так тянуть. Шутливая, но в то же время серьезная угроза… Она страстно хотела его видеть. Это были уже не те письма, исполненные пламенной благочестивой премудрости. Она только и знала, что повторяла на все лады: «Я вас люблю…» «Если вам, когда были у нас, и казалось иногда, что я самая молчаливая женщина в мире, то только потому, что я ни о чем другом не могла думать…»

Он отложил свадьбу под предлогом, что Хэнсон не может найти покупателя на Ньюстед. Нельзя же жениться, не имея достаточного дохода. Мисс Милбенк протестовала, ей все равно, можно жить скромно, тогда не нужно больших капиталов. Пусть Байрон приедет. Её родителям уже казалось, что жених не очень торопился. Сэр Ральф беспрестанно входил в комнату дочери и спрашивал у неё рифмы для своей эпиталамы. «Папа говорит: «Спешите прочь мгновения, пока он не вернется», а мама принялась шить с двойным усердием с тех пор, как вы написали о субботе. Мой дорогой, вы и счастье появитесь вместе…» «Что касается счастья, — отвечал он со своей ужасной рассудительностью, — крайне самонадеянно быть заранее уверенным в непрерывном блаженстве, тем более что это зависит не столько от людей, сколько от обстоятельств…» За несколько дней до свадьбы он еще раз попросил её хорошенько подумать. Наконец 23 декабря: «Дорогая Аннабелла, если мы увидимся, пусть это будет уже для того, чтобы обвенчаться… Если же надо решиться отказаться от этого — то лучше издалека». Может быть, в этих колебаниях была большая доля мучительной жалости потерять Августу, которая продолжала писать нежные бессвязные письма с многозначительными крестиками.

Байрон просил Хобхауза быть его свидетелем. Перед отъездом они пошли вместе получать брачное разрешение. При его вручении Байрон спросил:

— Скажите, каков процент тех, что приходят к вам сначала жениться, а потом разводиться?

Решили, что дорога займет два дня, но жених пользовался всякими предлогами, чтобы протянуть время. Проезжая мимо Сикс-Майл-Боттома, он решил остановиться на день у Августы, и так как ему хотелось остаться с ней наедине, то послал Хобхауза в Ньюмаркет. Он провел первый день рождества с сестрой и отсюда написал последнее письмо в Сихэм. «Итак, я доехал до сей стоянки в моем путешествии и разгорячен, как только может быть разгорячен человек любовью, когда термометр показывает Бог знает ниже чего. Я везу разрешение. Это странное произведение, но оно позволяет нам обвенчаться дома. Прошу вас, сделаем так. Я уверен, что мы схватим насморк, если придется стоять на коленях где-нибудь в другом месте… Августа очень хорошо выглядит. Желаю вам веселья и кулебяки. Сегодня Рождество!»

Отсюда Байрон с Хобхаузом выехали 26-го и потратили четыре дня, чтобы добраться в Сихэм. «Жених все меньше и меньше торопится», — говорил Хобхауз. Весь дом был напуган их опозданием. Леди Милбенк, заболев от волнения, слегла в постель. Аннабелла расплакалась, когда они вошли. Хобхауз, очень смущенный, старался придумать оправдания. Но никакого оправдания не было, кроме медлительности спутника. Чтобы отвлечь внимание и нарушить тягостное молчание, он развернул свой подарок — это было «Полное собрание сочинений Байрона» в желтом сафьяновом переплете. Он с любопытством разглядывал невесту. «Не очень хорошенькая, довольно безвкусно одета, чересчур длинное платье, хотя у неё красивые ножки». Девушка была необыкновенно молчалива, но казалась скромной и рассудительной. Заметно было, что она влюблена в Байрона, не отрываясь смотрела на него с восхищением, которое лишало дара речи. Так как леди Милбенк не могла сразу сойти к столу, за обедом разговаривал один только сэр Ральф. Хобхауз нашел, что он несколько болтлив, но добрый малый и даже не лишен юмора. Еще были два священника: почтенный мистер Уэллис, приходский священник в Сихэме, и почтенный Томас Ноэл из прихода Киркби Мэллори.

Зашел разговор на церковные темы. Сэр Ральф рассказывал длинную историю про епископа дурхэмского, славившегося своим снобизмом; он писал сыну одного лорда: «Дружеские чувства, которые я питаю к лорду, вашему отцу, и особое положение, которое я занимаю перед лицом лорда моего Господа Бога…» Потом он очень долго рассказывал о епископе кентерберийском. Байрон с Хобхаузом переглядывались. Выйдя из-за стола, Байрон сказал другу: «Я вспомнил, как однажды за обедом леди Каролина Лэм сказала Джорджу Лэму: «Джордж, как будет седьмая заповедь?», и Джордж ответил: «Не ерзай».