Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

В апреле 1818 года он узнал о смерти леди Мельбурн: «Прошло уже время, когда я мог оплакивать мертвых, — тем не менее я почувствовал смерть леди Мельбурн, самой лучшей, самой приятной и самой умной из женщин, которых когда-либо знал, — и молодых и старых. Но я пресытился ужасами, и события такого рода оставляют у меня лишь некоторый род оцепенения, худшего, пожалуй, чем боль… Еще одной связью меньше между мной и Англией».

Другая смерть, которая очень поразила его и подтвердила его веру в предопределение, была смерть сэра Самуэля Ромильи, юридического советника леди Байрон, одного из инициаторов развода. Байрон предал Немезиде, богине мщения, всех тех, кто в этой истории действовал против него. Он написал леди Байрон:

«Сэр Ромильи перерезал себе горло, потеряв свою жену… А три года назад он выступал адвокатом того, что лишило меня моей жены… Этому человеку и в голову не приходило, когда он на законном основании раздирал мое сердце, что не пройдет и тридцати шести месяцев, как семейное несчастье отправит его в землю… Недаром в полночь в Риме призывал я Немезиду, сидя на самой ужасающей из развалин».

Немезида поразила только сэра Самуэля. Леди Байрон совершала грустные паломничества.

Дневник леди Байрон: «Я только что из Ньюстеда, только что вошла в дом… Я видела старые знамена, которые он имел привычку развешивать на стенах замка в день своих именин. Комнаты ничуть не изменились. Он мог бы вернуться туда. Они не казались покинутыми. Женщина, которая у него служила, жалела, что имение продано: «Он должен был жить здесь после женитьбы, но его жена ни разу не приезжала, и вряд ли бедняжке придется побывать здесь». Парапеты и ступени, на которых он сидел… Тропинки, по которым он гулял… Его комната, из которой я не могла уйти, в которую невольно возвращалась…»

Из Англии приходили еще время от времени письма Шелли. Ребенок, которого носила Клэр, покидая Байрона на Диодати, родился 12 января 1817 года. Мэри сообщила об этом отцу вместе с известием о своем собственном замужестве, а Шелли спустя некоторое время написал, что в ожидании решения Байрона относительно имени Мэри и Клэр звали девочку Альба. «Она очень красива, — говорил Шелли, — и хотя у неё скорее хрупкое сложение, она прекрасного здоровья. Глаза у неё такие умные, каких я никогда не видел у такого маленького ребенка. Волосы темные, глаза темносиние, ротик очаровательной формы». Шелли привык нести бремя расплаты за безумство тех, кого он любил; однако через несколько месяцев он выразил желание, чтобы лорд Байрон, как обещал, позаботился о своей дочке.

Байрон, всегда интересовавшийся своим родом, мечтал воспитать себе ребенка. Но письма, которые он писал по этому поводу Киннеру, составляли довольно мрачный контраст с той воздушной ласковостью, которой Шелли окружал колыбель Альбы. «Шелли написал мне (из Марлоу) письмо о моей дочери (последний ублюдок), которая, как. кажется, очень красива; он желает узнать, нужно ли мне её прислать… Не займетесь ли вы тем, чтобы переправить её сюда или чтобы устроить её в Англии. Я признаю её своей и воспитаю сам, дам ей имя Бирон (чтобы отличить от законной линии) и окрещу её Аллегрой, это венецианское имя». И в марте 1818 года в письме к Хобхаузу, спрашивая его, скоро ли ему пришлют для подписи акт продажи Ньюстеда, он писал: «Клерк мог бы привезти мне бумаги и одновременно моего ребенка от Клэр. Попросите, пожалуйста, Шелли упаковать её тщательнее — вместе с красным зубным порошком, магнезией, содой в порошке, зубными щетками и несколькими хорошими романами».

Когда Шелли приехали в Милан, кормилица-швейцарка привезла маленькую Аллегру к отцу. Байрон нашел её красивой и умненькой и был очень горд, видя, как она сделалась любимицей венецианских дам. «Что замечательно, так это то, что она гораздо больше похожа на леди Байрон, чем на свою мать, — до того, что наш почтенный Флетчер прямо поразился, да и я сам тоже удивлен. Забавно, не правда ли? Мне кажется, что она похожа также на свою сестру Аду; у неё очень голубые глаза, рыжеватые кудри и адский характер — но это от папаши». Он был очень счастлив увидеть девочку из рода Байронов, хотя бы и незаконную.

«Милостивый государь!

С великим прискорбием извещаю вас о смерти дорогого моего хозяина, лорда, который скончался сегодня утром около десяти часов от длительной лихорадки, приключившейся вследствие забот, морских купаний, женщин, прогулок верхом под солнцем, и все вопреки моим советам…»

Таково было полукомическое, полутрогательное письмо, которое Байрон написал в конце июня 1818 года Хобхаузу, подписав его: Флетчер.

Но он шутил только наполовину. Расставшись с Марианной Сегати, он покинул дом на Фреццерии и снял за 4800 франков в год один из трех дворцов Мончениго на Большом канале. У него был теперь свой дом, как у истинного венецианца; его гондола была привязана к столбам, украшенным белыми и синими спиралями — цвета Мончениго; у подъезда, о который бились зеленые воды канала, гости встречали гиганта с громадными усами, гондольера Тита, который так же легко умел находить хороших гребцов, как и доступных жен. Сквозь решетки отдушин слышался лай собак, крик обезьян, пение птиц; разносился, покрывая все другие звуки, мощный голос Маргариты Коньи и детский голосок Аллегры, которая разделяла с Форнариной владычество над этим домом.

Маргарита Коньи, сперва мимолетная прихоть, постепенно заняла более прочное положение. Однажды вечером Байрон нашел её на ступенях дворца Мончениго. Она отказалась вернуться к мужу. Беспечный фаталист Байрон после припадка ярости готов был терпеть около себя существо, которое требовало, чтобы он позволял себя любить. Маргарита рассмешила его какой-то шуткой на венецианском диалекте — и осталась.

Он быстро раскаялся в свой слабости. Форнарина била других женщин, перехватывала письма, училась читать, чтобы узнать, что в них написано, и внушала глубокий ужас Флетчеру и Тита. Весь дом жаловался на нее. Байрон прощал. Она вела счета. Свела до половины расходы по дому и любила его — великие и редкие добродетели. Свирепая радость, которую она выказывала, встречая возвращающегося к ней возлюбленного, напоминала Байрону тигрицу, встречающую своих тигрят, но он ничего не имел против тигриц. Наоборот. Именно этот звериный, примитивный характер, отличавший беспорядочное и распущенное существование в палаццо Мончениго, и его относительная невинность позволяли не стыдиться этого существования. Живя чувством, он страдал сам и заставлял страдать других, наслаждение казалось ему менее опасным.