Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Но факты быстро возвратили им сознание собственной правоты. Слабость всякого эпикуреизма заключается в том, что он предполагает в человеке способность, без всякой духовной узды, быть умеренным в своих удовольствиях. Осенью Байрон опять свалился, поймав опасную болезнь. По приказанию медиков он выставил свою красавицу, но не без труда, так как в первый раз она нанесла себе рану перочинным ножом, как когда-то сделала Каролина Лэм, а во второй раз бросилась в канал, откуда была выужена гондольерами. Наконец он мог лечиться в одиночестве.

Хэнсон, приехавший в декабре к своему клиенту подписать акт о продаже Ньюстеда, нашел Байрона еще больным. Хэнсон и его сын, совершенно ошеломленные, скользили между розовых дворцов в гондоле, нагруженной связками документов, зубными щетками и красным зубным порошком. Они поднялись во дворец Мончениго мимо собак, птиц, лисицы, волка в клетке; по мраморной лестнице их провели в апартаменты Байрона.

— Well, Хэнсон, — сказал Байрон, — я не думал, что вы поедете в такую даль.

На глазах у него выступили слезы. «Удивительная чувствительность поэта», — отметил с удивлением молодой Хэнсон. Байрон, кусая ногти — привычка, оставшаяся с детства, — забросал их бесчисленными вопросами о Лондоне, о своих друзьях.

Дела его шли хорошо. Аббатство было продано за 90 000 гиней (более двенадцати миллионов франков). Из них надо было заплатить 12 000 ростовщикам, 66 000 составляли часть леди Байрон (она имела право собственности, но не имела права пользоваться доходами), и Хэнсон привез с собой счетов на 12 000 фунтов. Свободной наличности, таким образом, не оставалось, но проценты с собственности леди Байрон давали Байрону 3300 фунтов дохода в год (около четырехсот тысяч франков). Если прибавить к этому доход от его поэм (а начиная с 1816 года он получал от Меррея больше 7000 фунтов), он был одним из самых богатых людей в Италии. Он сказал Хэнсону, что это его очень радует, «так как деньги — это могущество и удовольствие, и я их очень люблю».

К его бронзовым кудрям примешались белые пряди. Лицо у него было бледное, опухшее, желтое, а руки набухли складками жира.

Еще раз весна прогнала венецианскую лихорадку. Легкие волны Большого канала бились о сваи, на которых вились голубые и белые спирали. Флетчер толстел. В хозяйстве прибавилось два новых бульдога. В несгораемом шкафу увеличилось число цехинов. И сердце сентименталиста уже порхало, выискивая, где бы ему опуститься. Одна юная венецианка так пленила Байрона, что он свалился в канал, пытаясь забраться к ней в окно. Её весьма знатная семья отправила к нему патера и полицейского. Он предложил тому и другому кофе, и все устроилось. Юная девица захотела, чтобы он развелся со своей математичкой.

— Угодно вам, — спросил он, — чтобы я её отравил?

Она не ответила. Он полюбовался страстями солнечной земли, а затем вернулся в свет в поисках добычи.

На конверсационе у Бенцони ему представили графиню Гвиччиоли, совсем молоденькую тициановскую блондинку с прекрасными зубами, обильными кудрями, несколько коротконогую, но с изумительным бюстом. Год назад она вышла замуж за шестидесятилетнего синьора. Байрон вспомнил, что встречал её раньше, всего через три дня после её свадьбы. Она ничем не показала тогда, что заметила его; обычай требовал, чтобы молодая женщина подумала, по крайней мере, год перед тем, как взять себе чичисбея. Во вторую встречу она была немедленно побеждена. «В этот вечер я чувствовала себя усталой, — писала она, — потому что в Венеции ложатся поздно, и я с большой неохотой, только чтобы послушаться графа Гвиччиоли, поехала на этот вечер… Его благородные манеры, голос и тысячи его чар сделали из лорда Байрона существо, настолько превосходившее все, виденное мною, что он произвел на меня самое глубокое впечатление». Байрон, выходя из гостиной графини Бенцони, сунул записку в руку Терезы Гвиччиоли. Он назначил ей свидание, она явилась, и с этой минуты они виделись каждый день.

Она считала себя свободной. Неписаные законы супружества в этой стране были ясны и точны. Девица сидела взаперти в монастыре до шестнадцати лет, затем ей искали богатого мужа; чем старше он был, тем выше ценился. Молодая особа видела иногда жениха в приемной монастыря. Она была невыразимо счастлива получить свободу ценой своего тела. О любви не было речи ни с той, ни с другой стороны. Графу Гвиччиоли было шестьдесят лет, когда он женился на Терезе; ей шестнадцать. С первых же дней они жили на разных половинах, и она продолжала называть его «сударь». Это был довольно приятный старик, хоть и ходили слухи, что он отравил свою первую жену и убил кардинала Манцони; весьма образованный друг поэта Альфьери, интриган и самый богатый собственник в Романье. Но даже и образованному старцу несколько затруднительно быть приятным молодой женщине… «Любовь, — говорил Байрон, — здесь совсем не то холодное, расчетливое чувство, как на севере. Здесь это серьезное занятие в жизни, это потребность, необходимость. Кто-то очень хорошо определил итальянскую женщину: существо, которое любит. Они умирают от любви, в особенности римлянки». Молодая графиня отбыла свой срок верности; муж, доверие которого уже было заслужено, присматривал за ней менее строго, — самое время завести любовника.

Приключение во многом напоминало ситуацию с Каролиной Лэм. Гвиччиоли были еще более родовиты, чем Мель-бурны. Тереза красотой превосходила англичанку, но проявляла такие же бурные чувства и такое же презрение к общественному мнению. Она была хорошо воспитана, говорила по-итальянски и по-французски, много читала, декламировала стихи, цитировала латинских историков и занималась живописью. Все это было немножко по-детски, но тем не менее очень мило. Вначале она допускала только платонические нежности, хотя позволяла при этом надеяться на все остальное. Однако ей нужны были гарантии.

Верная законам любви своего общества, она искала не мимолетного увлечения, а верного чичисбея. Вопрос для молодой женщины был серьезным. Выйти замуж можно было не раздумывая. Но выбор любовника — дело нешуточное. Супруг собирался увезти её в Равенну, в Болонью, где у него были имения. Поедет ли за ней Байрон? Чичисбей должен был поехать. Дон Жуан находился в великом затруднении.

Байрон — Хобхаузу: «У меня есть надежды, милостивый государь — надежды, но она хочет увезти меня в Равенну, потом в Болонью. Это было бы очень мило, если бы дело было верное; но ради одних надежд — ежели она в конце концов ускользнет от меня и я потерплю фиаско — мне нельзя будет показаться на площади Св. Марка. В данном случае деньги бессильны, так как граф чудовищно богат. Она красива, но у неё нет такта; отвечает вслух, когда надо шептать, говорит о возрасте со старыми дамами, которые хотели бы, чтобы их считали молоденькими, и как раз сегодня вечером привела в ужас корректную компанию у Бенц они, обратившись ко мне очень громко «мио Байрон», в то время как остальные красавицы в мертвом молчании глядели на нас во все глаза и выразительно делились своими наблюдениями с почтительными кавалерами… Одно из её предварительных условий — чтобы я никогда не уезжал из Италии. Уезжать я и не собираюсь, но мне бы не хотелось превратиться в профессионального чичисбея».