Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

В конце концов Гвиччиоли уехали в Болонью, так как графу нужно было объехать свои владения. Вполне прирученный Байрон на следующий день последовал за ними, и в Болонье продолжилась та же жизнь. Он нанял помещение во дворце и вытребовал из Венеции Аллегру. Девочка забавляла его. Она смешно говорила по-итальянски, когда встречала: «Воn di, papa» [58] Добрый день, папа (ит.). . Она была, подобно Августе, настоящим отпрыском рода Байронов, не могла произнести букву «р», гримасничала, как Байрон и его сестра, у неё была ямочка на подбородке, почти всегда сдвинутые брови, очень белая кожа, нежный голосок, странная любовь к музыке и железная воля во всем. Было занимательно глядеть, как возле тебя растет новая ветка этой странной породы. Байрон играл с ней; ездил верхом, прогуливался по саду под пурпурным навесом зреющих гроздей, сидел у фонтана, говорил с садовником, потом ехал на Кампо-Санто поболтать с могильщиком, у которого была самая красивая дочка в Болонье.

«Я забавляюсь контрастом между этим красивым и невинным личиком пятнадцатилетней и черепами, которыми могильщик уставил несколько ниш; там есть один череп, который датирован 1766 годом и (как говорит предание) обладал некогда самым очаровательным, самым благородным и богатым личиком Болоньи. Когда я гляжу на этот череп и на эту девушку, вспоминаю, чем он был, и думаю, чем она будет, — ну, право же, мой дорогой Меррей, мне не хочется вас шокировать, и я не стану говорить, что приходит мне в голову. Не все ль равно, что станется с нами, бородатыми мужчинами, но неприятно думать, что женщина не много долговечнее, чем красивое дерево».

Письмо Байрона к Джону Меррею. 1821 г.

Мысли меланхоличные, но ведь он и был меланхоликом… Равенна, потом Болонья… Он начал уставать от ремесла чичисбея. Если и проводил время, по его выражению, «порочно и приятно», то возрастало ощущение пустоты жизни. Это не было виной госпожи Гвиччиоли. Она молода, любезна, верна, но он чувствовал с горечью, что человек не должен растрачивать свою жизнь у ног женщины… Тридцать один год — а что он делает? Любовь? Третья песнь «Дон Жуана»? «Увы, я всегда был бездельником, а в перспективе быстрый упадок, и нет того, чтобы я ловил мгновения этой жизни — такой короткой…» Действовать… действовать… действовать… Но как действовать? Заняться в Англии избирательной реформой? Нет там ничего, в этой стране, которая изгнала его. Хотелось съездить туда еще один раз весной и потом отправиться и поселиться в Южной Америке. Он вырезал из газет объявления о льготах, которые правительство Венесуэлы предлагало иностранцам, желавшим там колонизироваться. Боливар, освободитель своего народа, был одним из его героев.

«Уверяю вас, это очень серьезно, и я думаю об этом уже давно, как можно видеть из отрывка моего дневника, который посылаю… Я поеду с моей побочной дочерью Аллегрой… и раскину палатку навсегда. Италия мне еще не надоела, но здесь человек должен быть или чичисбеем, певцом дуэтов, знатоком опер — или ничем. Я сделал кое-какие успехи в этих искусствах, но не могу не признаться, что чувствую некоторое разложение. Лучше быть неловким плантатором, неопытным колонистом, охотником или чем угодно, только не таскать женский веер… Я люблю женщин — бог тому свидетель, но чем больше система, которую они завели тут, порабощает меня, тем она кажется отвратительнее, особенно после Турции, здесь полигамия дает все преимущества женщинам. Был я любителем интриг, мужем, зеркалом для девок, а теперь — чичисбей — клянусь всем святым! — престранное ощущение… Нет, мне нужно найти себе отчизну и дом и — если возможно — свободную отчизну. Мне еще нет тридцати двух лет. Я еще могу быть приличным гражданином, основать дом, семью, не хуже, а может быть, и лучше, чем первую. Но нет в Европе свободы — это уже точно, — это негодная часть нашей планеты».

Хобхауз, которого Меррей посвящал в эти проекты, не принимал их всерьез: «Наш поэт слишком добр для плантатора… Это самая полоумная выдумка из всех — скажите это ему… там ведь не будет ни зубных щеток, ни Quarterly Reviews. Там будет все, чего он не терпит, и ничего из того, что любит». Хобхауз любил Байрона, но обращался с ним, как с ребенком.

Чтобы развлечься хотя бы видимостью действия, Байрон сошелся с кружком Societa Romantica, маленьким итальянским кружком любителей свободы, и его присутствие в Болонье начало беспокоить шпионов «отеческого» правительства папских владений. Многочисленные рапорты направлялись от директора болонской полиции к главному директору римской полиции. Там отмечалась престранная дружба между графом Гвиччиоли и лордом Байроном, «небезызвестным литератором, коего либеральные убеждения и огромное богатство делают исключительно опасным». «Он никогда не выходит из дому и вечно пишет», — опасливо отмечал агент, а другой добавлял: «Если вы полагаете, что он занят только тем, чтобы наставлять рога Гвиччиоли, то ошибаетесь. Он сластолюбив и безнравствен до последней крайности, но в политике не столь непостоянен». Из Лондона принц Эстергази писал Меттерниху: «Лорд Кестльри просил меня предупредить вас, дорогой князь, что считает необходимым, чтобы вы не выпускали из вида поведение и переписку лорда Байрона, и он (лорд К.) получил новые известия о заговоре карбонариев, готовящемся в окрестностях Милана». Священный союз был тесным союзом.

В конце августа Гвиччиоли оставили его на несколько дней одного с Аллегрой, и в их отсутствие он еще яснее ощутил пустоту своей жизни. Грустно бродил в саду, нашел как-то на столе «Коринну» госпожи де Сталь и написал на последней странице:

«Моя дорогая Тереза, я прочел эту книгу у вас в саду — вас не было, сердце мое; если бы вы были тут, я бы не мог читать. Это одна из ваших любимых книг, а автор её был одним из моих друзей, вы не поймете этих английских фраз, и другие их не поймут, потому-то я и не царапаю их по-итальянски. Но вы узнаете почерк человека, который вас страстно любил, и догадаетесь, что он, склонясь над вашей книгой, мог думать только о любви. В этом слове, которое так прекрасно на всех языках, но еще более прекрасно на вашем — Amor mio, — заключена вся моя жизнь теперь и навсегда. Я чувствую, что существую сейчас, и боюсь, что должен всегда существовать, чтобы исполнять то, чего вы желаете. Моя судьба в ваших руках, вы женщина, вам семнадцать лет, и два года назад вы покинули монастырь. От всего сердца хотел бы я, чтобы вы там остались или, по крайней мере, чтобы я не встречал вас после вашего замужества… Но сейчас уже поздно. Я люблю вас, и вы меня любите, по крайней мере, вы так говорите и ведете себя так, будто любите, что, во всяком случае, большое утешение. Вспоминайте обо мне иногда, когда Альпы и океан разделят нас, — этого никогда не случится, если вы не пожелаете».