Андре Моруа - Дон Жуан, или Жизнь Байрона

Байрон — Августе: «Дорогая, моя любимая, я был невнимателен, не писал вам, но что сказать? Три года отсутствия и полная смена декораций и привычек — это так много изменило, что у нас нет теперь ничего общего, кроме привязанности и родства. Но я никогда не переставал и не перестану ни на одно мгновение чувствовать эту полную привязанность без границ, которая всегда соединяет меня с вами и делает совершенно неспособным испытывать действительную любовь к какому-нибудь иному человеческому существу, ибо чем бы оно могло быть для меня после вас? Любимая, мы во многом виноваты, но я не жалею ни о чем, разве что об этой проклятой женитьбе и вашем отказе любить меня так, как раньше… Я не могу ни позабыть, ни простить до конца вашей замечательной попытки добродетельного перерождения… Сердце разрывается от одной мысли о нашей долгой разлуке, и я уверен, что это достаточное наказание за все наши грехи. Данте более человечен в своем «Аду», ибо оставляет вместе своих несчастных любовников (Франческу да Римини и Паоло, которые вели себя, конечно, не так дурно, как мы, но все же достаточно нечестиво), и если они и страдают, то, по крайней мере, вдвоем… Когда будете мне писать, расскажите о себе и скажите, что вы меня любите. Не говорите о разных делах и людях, которые мне ничуть не интересны, ведь Англия для меня — только страна, где вы живете, а вокруг только море, которое нас разделяет. Говорят, разлука убивает слабое чувство и увеличивает сильное — увы! То, которое я к вам питаю, — это соединение всех чувств и всех привязанностей…» [59] Подлинность этого письма, кстати сказать, замечательного, никогда не оспаривалась. Но мнения расходились в том, кому оно было адресовано; утверждали, что оно написано не Августе. Однако это мнение, мне кажется, невозможно защищать, так как фраза «precious piece of reformation» повторена и комментирована в письме от 27 июня 1819 года леди Байрон к миссис Ли: «Это письмо, — пишет она, — является важным свидетельством вашего предшествовавшего ему «перерождения», которое доказано для меня вашим собственным уверением и подтверждено фактами». См. в «Астарте», с. 85, письмо, приведенное полностью, которое доказывает: 1) что леди Байрон говорит об этом письме, как о написанном Августе, 2) Августа сама передала ей его и сообщила, что оно написано ей. См., кроме того, письма Августы, написанные до него и после. Более полное обсуждение см. у Джона Фокса в «Тайне Байрона», с. 137 и след. (Прим, авт.) .

В течение двух недель после отъезда Терезы он намеревался покинуть эту страну. Приезд Мура вызвал в нем тоску по родине, друзьям. Даже всякие мелочи существования подстегивали желание вернуться на родину. Надо было бы полечить зубы у Уайта. Купить щеток, соды, магнезии — все, что он тщетно просит в каждом письме и чего упорно не присылают. Потом все, казалось, обратилось против этого путешествия — новый приступ лихорадки. За ним заболела лихорадкой Аллегра, потом её кормилица, гондольер и горничная. Он бродил по дворцу Мончениго, мрачный, одинокий, превратившись в сиделку около больного ребенка. То он собирался отложить поездку до весны, то отказаться от неё вовсе. Из Англии его не особенно обнадеживали. Августа не знала, что делать. Леди Байрон приказала не встречаться с братом. Но Августа знала, что, если он вернется, у неё не хватит мужества не видеться с ним, но она хотела избежать соблазна. «Я боюсь, — писала она Меррею, — что намерение приехать на этот раз вполне обдуманно и серьезно». И несколько восклицательных знаков подряд подчеркивали её беспокойство.

А из Равенны, наоборот, его звала Тереза. Бог весть как, но она все устроила: она опять больна и не поправится, если Байрона не будет рядом. Её отец поговорил с её мужем, муж согласился. Он ждала своего Байрона.

Пришел день, назначенный для отъезда в Англию. Перед дворцом Мончениго волны Большого канала покачивали гондолу, нагруженную багажом. Байрон был готов, уже надел перчатки. Аллегра была в гондоле, ждали только его и оружие. В этот момент он объявил, что если час пробьет раньше, чем оружие будет в гондоле, то не поедет. Пробило час, и он остался. Он написал Гвиччиоли: «Любовь победила. Я не мог найти в себе сил, чтобы покинуть страну, в которой ты живешь, не повидавшись хотя бы еще раз… Я гражданин мира — все страны для меня одинаковы. Ты всегда была с тех пор, как мы узнали друг друга, единственной моей мыслью. Я думал, что самое лучшее для тебя и для спокойствия твоей семьи было бы, чтобы я уехал… Но ты решила, что я должен вернуться в Равенну. Я еду — я сделаю — я стану — все, что ты захочешь. Большего не могу тебе сказать!»

Он был счастлив снова увидать свою тихую Равенну, узкие улочки, таинственные дворцы, базилики с черепичными крышами, деревни с бесконечными дорогами «и божественный лес, густой и живой». На улицах лежал снег. Тереза Гвиччиоли встретила его с наивной радостью, как больной ребенок, которому строгие родители, чтобы ускорить выздоровление, позволили повидаться с любимым товарищем… Граф держал себя сдержанно, но не враждебно. Семья Гамба, которая, казалось, до сих пор только порицала эту связь, обращалась теперь с Байроном, как с родным. В частности, брат Терезы, граф Пьетро Гамба, горячий и веселый юноша, выразил ему свои дружеские чувства. Чичисбея принимали как зятя.

Байрон остановился в «Алъберго империале», в котором не было ничего императорского, кроме названия. Останется ли он там на день, на неделю, на год? Он не знал. Судьба сама заботилась об устройстве его жизни. Он приехал, потому что звала женщина. Уехал — если бы того пожелали. В его привязанности не было ни порывов первых дней любви, ни мелочной придирчивости разрыва. Он плыл по течению без руля, по ленивым и ласкающим волнам фантазии госпожи Гвиччиоли.

Аллегра была с ним со своей кормилицей, окруженная массой игрушек, которые ей подарили Гопнеры в день отъезда. Было довольно неудобно жить в гостинице с ребенком, и Байрон предпочел снять квартиру. Узнав, что он ищет помещение, граф Гвиччиоли предложил снять пустой этаж его дворца. Предложение удивительное, но удобное. Байрон выписал из Венеции свою мебель и поселился еще раз под тем же кровом, где жила его возлюбленная. Правду говоря, этого супруга было не так-то легко понять.

Что же до графини, очень гордившейся своим красивым возлюбленным-англичанином, то казалось, что для неё не существовало большего удовольствия, как показывать его всюду, где только возможно. В первую же неделю она заставила его надеть вышитый мундир, шпагу и повезла на бал к маркизу Кавалли, своему дяде. Она хотела войти под руку со своим поэтом. Он же, вспоминая о вечере у леди Джерсей, опасался «взрыва», однако маркиз, вице-легат папы и «все прочие вицы» были как нельзя более любезны. Байрон пришел в восторг от красоты, ума и бриллиантов равеннских женщин, но все же побаивался скандала. Вес это было донельзя дико, но приятно. К черту английскую мораль. Он начинал, как ему казалось, понимать нравы этой страны. В общем, девятая заповедь здесь читалась так: «Прелюбы сотвори, пожелай жену ближнего твоего». Но желать можно было только одну, которая, кстати, оказывалась ревнивой, как фурия, требуя верности от своего любовника, как долга чести. «Здесь судят о характере человека, мужчины или женщины, не по тому, как относится супруг к супруге, а по тому, как он или она ведут себя по отношению к любовнице или возлюбленному». Чичисбей должен относиться к мужу с большим почтением; первое впечатление иностранцев — что они родственники. Опасность заключается в том, что relazione [60] Знакомство (ит.). или amicizia [61] Дружба (ит). , продлившись от пяти до пятнадцати лет, нередко встречаются со вдовством и обычно кончаются sposalizio [62] Свадьбой (ит.). . Мужчине отведена жалкая роль служить украшением женского существования. Романтизм торжествует, но какой ценой? Байрон иногда вышучивал себя с суровым юмором: «Я очень серьезно упражняюсь в искусстве складывать шаль, и достиг бы больших успехов, если бы не складывал всегда изнанкой вверх». Финал довольно плачевный для человека, который в свое время мечтал о славе и героических деяниях. Он сильно презирал бы себя среди утех во дворце Гвиччиоли, если бы итальянская политика не предложила ему, весьма кстати, счастливую возможность опасности.