Славчо Трынский - Не так давно

Не дойдя до кошары, мы, измученные усталостью, свернули к окраинной махале [4] Махала — район или квартал в городе или селе. В горных селах махала нередко представляет собой скорее отдельное поселение, выселки. села Глоговица. Солнце давно уже взошло и, медленно плывя по крутому синему небосклону, немилосердно жгло. Кругом кипела работа. Молотьба была в разгаре, и люди, казалось, даже не замечали жары. «Но-о, пошла, Презда! Но-о, пошел, Вранчо», — доносилось с ближних токов. «Но-о!» — звенел где-то высокий женский голос.

Глоговицкие крестьяне молотили лошадьми. Они не знали ни жнейки, ни молотилки, так же, как и поля их не знали ни трактора, ни других машин. Здесь все оставалось таким же, как и сто лет назад. Крестьяне не жили, а мучились, и в этих мучениях день за днем проходила их нищенская безрадостная жизнь.

Мы нашли колодец. Он был глубокий, блестящий круг воды на дне его едва различался в мрачной тени каменных стен. Над ним покорно склонили ветви старые сливы, на стволах которых зияли выдолбленные дятлами глубокие раны и росли пучки серо-зеленого мха, похожие на козлиные бороды. Мы сбросили наши рюкзаки, в которых было по паре белья и немного еды, умылись и сели на траву. Возле нас кружили бабочки, пробовали свои еще ломкие голоса молодые соловьи, монотонно жужжали пчелы, легкий ветерок нежно гладил нам лицо, и на душе у нас стало так хорошо, так бодро.

Отсюда нам была видна вся махала — бело-голубые дома, большинство которых со стороны долины казалось двухэтажными, но по существу нижняя часть их была погребом, выдолбленным глубоко в скале и огороженным массивными каменными стенами. От села к колодцу вилась узкая тропинка.

Вдруг мы заметили, что по ней торопливо приближается к нам полноватая белолицая женщина с лукавыми глазами. Рукава ее выгоревшего ситцевого платья были засучены до локтей, а в мускулистых руках она держала два медных котла. Поставив их на землю, она принялась в упор разглядывать нас, казалось, требуя, чтобы ей объяснили, кто мы такие и как попали сюда. Так как мы молчали, она поздоровалась, еще раз смерила нас взглядом с ног до головы, отцепила тяжелую деревянную бадью, спустила ее в колодец и жесткая веревка начала быстро разматываться с вала, уходя вглубь. Но вот бадья заплескалась в воде и вал перестал вертеться. Крестьянка поводила веревкой, наполнила бадью и энергично завертела рукоять. Красные пятна, выступившие на ее щеках, свидетельствовали, что тащить полную воды бадью не так-то легко. На наше любезное предложение помочь ей, она ответила:

— Ничего я и сама справлюсь. Скоро вот уж пятнадцать лет как я вошла в этот дом и не помню, чтоб кто другой, кроме меня, принес воду. Все у нас знают, что это мое дело.

— Ты здешняя или из другого села? — спросил женщину Славчо.

— Здешняя, меня выкрали, — ответила смеясь женщина и рассказала нам во всех подробностях историю своего замужества.

В ответ на свою откровенность она, вероятно, ждала откровенного рассказа и с нашей стороны. Это было чисто женское любопытство. Но почему бы нам и не поболтать с нею. Возможно, это случайное знакомство окажется нам полезным. Для нашей работы ведь потребуются люди, много людей.

Женщина рассказала, что у нее трое детей — две девочки и мальчик. Муж ее работает в городе, а она и дети со свекром и свекровью — живут здесь; живут они хорошо, она работящая, уважает стариков, а те отвечают ей тем же.

— А вы откуда? — в свою очередь спросила женщина.

— Из Крайште, — мы запасные.

Это был заранее приготовленный ответ. А затем мы объяснили, что мы учителя и после долгой и мучительной службы в армии возвращаемся к своим семьям.

Кто его знает сколько бы еще женщина мучила нас своим любопытством, если бы я не перевел разговор на другую тему, на которую она откликнулась с большой охотой. Видно, мы напали на болтушку, с которой можно было говорить целый день.

— Урожай? — возбужденно воскликнула она. — Плакал наш урожай. На работе себя убиваем, а какой от этого толк! Глядите, — и она показала свои обтрепанные рукава, — на цыганку похожа стала. Муж мой гнет спину за тридцать левов и на эти гроши кормит семь ртов. А сам хворый. Еле ноги волочит.

— Кем он работает?

— Портной он. Людей одевает, а сам оборванцем ходит, хуже цыгана. Вот какая нам судьба выпала. Хуже собачьей!

— Почему же вы не обратитесь к властям, чтоб вам помогли? — нарочно заметил Славчо.

— Бог мой! — воскликнула женщина. — Вы что — с неба свалились? Кому интересно, как мы живем! Да разве не власти все забрали у нас — и масло, и молоко, и шерсть. А теперь пришел черед зерну. Староста и полиция поджидают его прямо на токах. Стоят над душой — как бы ты чего не утаил.

— А зачем отдаете, — ведь вы же трудитесь? Вам ведь и самим нужно? — решил я испытать политическую зрелость женщины.

— Да разве мы посмеем не давать? Сразу же тебя коммунистом объявят, а тогда держись! Несколько дней назад у нас тут целое сербское село выслали — и людей и скотину. Что было!!! — Женщина замолчала, внутренним взором сосредоточившись на картине, которую видела, разделяя горькую муку этих ни в чем не повинных людей, и, схватившись за голову, продолжала: — Женщины голосят, дети плачут, старики бредут босиком по раскаленным камням, в повозках визжат поросята, а в конце в клубах пыли плетутся изголодавшиеся овцы, свиньи, коровы. Говорят, все село сожгли.

— Полиция?

— Говорят, полиция.

— Чем же провинились эти люди?

— Говорят, отказались сдать реквизицию, а подкармливали каких-то партизан. Что за партизаны — не знаю!

Новость относительно партизан вызвала у меня радостное волнение. Я объяснил женщине, что эти партизаны — вооруженные сербские патриоты, которые защищают население от грабежа оккупационных властей Германии и Болгарии.

— Может, оно и так, — согласилась она. — Говорят, что они в лесах скрываются и преследуют старост, полицейских и сборщиков налогов. Я не очень-то разбираюсь в таких делах, муж мой больше понимает, что к чему.

В это время к нам подошел пожилой мужчина. Он был худой и высокий, над провалившимися щеками округлыми холмиками нависали скулы. Усы у него были давно не стрижены. Концы их прикрывали две глубокие складки, симметрично спускающиеся вниз от длинного острого носа. Звали его дед Нацо, был он соседом нашей собеседницы, как она его нам представила. Он пожал нам руки и в свою очередь стал расспрашивать, кто мы, откуда и как оказались у их колодца.

Когда старик понял, что мы возвращаемся с турецкой границы, он вздохнул и сказал:

— И мой сын тоже там — не знаю, свидимся ли мы еще, прежде чем начнется война с турками. Мать его все глаза выплакала. Все плачет и плачет.