Владимир Зелинский - Разговор с отцом

Верил в нее отец? Обратился ли в эту веру Горький и все его гости? Какой смысл пользоваться словом «вера», когда все жили в этом смешении правды и лжи? И если я беру на себя смелость заглядывать в их души, то все же избегая суда над людьми.

И вовсе не в Сталине было дело, но в идеологической легитимности Сталина. В растворении его, как и всякого всенародного вождя, во всевластном, всех и вся облекающем мифе. В одержимости им, подкрепленной непреходящим страхом. В том самом правдивом изображении жизни, им предписанном, когда изображение заменяло собой жизнь. В той ворожбе и магии, которая объединяла Сталина с сидевшими с ним за столом писателями, сливала воедино партию со всеми прописанными в ее стране и делала одного человека орудием и знаком этого единства. И потому невозможно даже мысленно отделить Верховного Искусителя от той безликой мощи всеобщего анонимного искушения, которое двигало его умом, волей, хитростью, злобой, руками. Эта сила облеклась в некий идейный шквал; он возник, вырос, высох, словно состарился и умер, потом уступил место другому. Для меня тот миф был и остается как бы живым существом, овладевшим массами, поднявшим их на гребень гигантской волны. Сталин лишь оказался на вершине ее. Далеко не все верили ни лично ему, ни тому фантому, который клубился за ним, но все жили по фантомным законам. Точнее, заставляли себя жить. Время, когда состоялась та встреча, и еще два десятилетия потом, были периодом наивысшей его активности.

Там, у Горького, была и писательница Лидия Николаевна Сейфуллина, дочь деревенского священника из татар, талантливая, маленькая, большеглазая, курящая, пьющая, с каким-то особым обаянием женской некрасоты, видимо, хорошая знакомая отца. Она тогда пошла прямо против течения, то есть хозяина дома, а на тот момент даже и Сталина, возражая против включения представителей РАППа в секретариат нового Союза писателей. В 1960 году отец написал в память о Сейфуллиной, в то время уже покойной, статью О совести. Он рассказывает.

Осенью 1937 года Сейфуллина попросила отца срочно зайти. Директор писательского городка сообщил ей, что ночью с дачи увезли ее мужа – писателя Валериана Правдухина. Но если Правдухин ни в чем не виноват, то должен вернуться. «Я это должна решить для себя».

«Вы должны понять, что я человек партии, хотя и беспартийная. Я не житель ничейной земли. Я никогда не думала „в кулак“, потихоньку, про себя. Никогда не обращалась за разрешением моих сомнений в чужую или околопроходящую среду. Я шла только к руководству нашей партии. Я должна, понимаете, должна сама разобраться в том, в чем виноват Правдухин. Без этого я не могу жить… Для меня суд совести и суд органов власти должны совпадать» 54 54 Зелинский К . О совести // РГАЛИ. Ф. 1604. .

В той статье отец приводит цитату из Гитлера, обещавшего, что он освободит человечество от бесполезного бремени совести, и Мирабо, который говорил: «Убейте вашу совесть – это самый большой враг всякого, кто хочет добиться быстрого успеха в жизни». Но эти враги и палачи совести, приговаривая ее к смерти, сами того не замечая, пробалтывались о том, что они под совестью подразумевали. Они знали, что казнить собираются именно личную совесть, и потому, как это ни парадоксально, их понимание, в отличие от действий, не слишком далеко расходилось с пониманием совести у пастора Бонхёффера, академика Сахарова, даже ап. Павла. Но в том парившем над землей облаке, в котором клубились советские слова и понятия, и у совести тоже нашлось свое место. Она могла выступать, скажем, в качестве регулятора исторического процесса. И если старая совесть находилась в союзе со здравым смыслом, о чем любил напоминать Честертон, то новая совесть умела заменить собой здравый смысл, обрекая людей, даже как будто и мыслящих, на некий… общественный идиотизм, напрочь заклинивая их разум. В том облаке и разум, и совесть, добро и красота переставали быть единоличной собственностью индивида. Они сдавались в коллективное хозяйство идеологической собственности, над которой надзирала полиция Большого Брата. Не только полиция из особой «конторы», но и та, что была сознанием общества, повседневной средой. Не только надзирала извне, но имела своего надзирателя и внутри.

« …Дня через два после той истории с Правдухиным Л.Н. Сейфуллина позвонила мне и сказала, что ей из верных источников сказали, что ее бывший муж замешан в серьезном политическом деле, она сказала, что не может не верить тем, кто это ей передал, и больше никогда не возвращалась к этому вопросу» 55 55 Там же. .

Надзиратель внешний был в связке со внутренним, хотя нетрудно себе представить, каких мук стоило совестливой, насквозь советской писательнице осознать, что она оказалась женой врага народа 56 56 Валериан Правдухин (1892) – писатель, член группы «Перевал»; был арестован в 1937 году, расстрелян в августе 1938-го в возрасте 46 лет, реабилитирован в 1956-м. . Сейфуллина скончалась в 1954 году, не дожив до ХХ съезда, на котором партия поправила свое представление не только о своей истории, но даже и о самой совести. Разумеется, хоть и с болью, Сейфуллина приняла бы эту поправку.

„Так, Лидия Николаевна, чего же сами тогда в партию не вступили?“

– Я скажу вам не рисуясь: не считаю себя достойной» 57 57 Зелинский К . О совести. .

Мы не поймем Октябрьского периода российской истории (терпеть не могу, извините, слова «совок»), не испробовав, не оценив этот ее понятийный гипноз, погружавший в летаргический сон и достоинство, и здравый смысл, и все, что есть в человеке. Этот напор лжерелигии, которая обкатывала валуны, по выражению Сталина на той же встрече, обкатала, увлекла за собой, да и большей частью создала всю советскую литературу. Могла ли не обкатать, не унести с собой и отца? Он не был особенно сильным человеком, но был человеком тонким, с невытравленной совестью. И была ли у него альтернатива сохранить старую совесть, не заменив ее новой не только в советской литературе, но и в советской жизни? Казенные идеалы были гремучи, тяжеловесны, заразительны; кто мог устоять? Умные, даже остро умные, как Шкловский, гениально одаренные, как Платонов, но ведь письма с требованием казни «подлым предателям» во время московских процессов должны были подписывать и они.

Ставлю на их место себя. Вот стучат в дверь, на пороге стоят некто в серых пальто, протягивают кипящее смертным гневом письмо: воззвание! Соединись с нами в проклятии, прими «причастие буйвола» (Бёлль), стань носорогом, как мы, прояви мужество и не прячься! Знал бы, кого просить, наверное бы, взмолился: «Господи, не дай руке моей сделаться убийцей!» Однажды устоял только Пастернак, один-единственный, что, бесспорно, было жестом античного героя. Отец героем не был, но он был и не так на виду, писем на подпись ему никто не предлагал.