Владимир Зелинский - Разговор с отцом

В 1934 году у отца вышло второе, дополненное, издание Критических писем.

«Идите все сюда, читатели Михаила Кольцова», – приглашает нас статья Корнелия Зелинского Вечное перо . Ну что ж, откликнемся на приглашение через… 90 лет, ведь кольцовскому перу обещана вечность. Здесь мы узнаем о нем как о лихом полемисте-политике, сталинском проповеднике, затем, через три года, расстрелянном, не спрашивайте, кем и за что. За вычетом обычных идеологических позывных, в общем, отличная статья. Кольцова чувствуешь, даже видишь. Вспоминаю По ком звонит колокол , только Хемингуэй, представив Кольцова (Каркова) необыкновенным умницей, не заметил, что ум его был раскален докрасна Октябрем, коммунизмом, Сталиным, которые насаждались в республиканской Испании советниками из Москвы в присущем им стиле. Это заметил, кстати, Дос Пассос, потянувшийся было к молодой Советской республике, потом от нее отшатнувшийся, причем именно в Испании многое понявший и оттого из нее уехавший, не став ее защищать. Не знаю, есть ли сейчас читатели у Кольцова, его время ушло вместе с ним. Как и большей части томов и самого Маяковского, коих невозможно спасти для современного читателя даже громадным его талантом.

Хорошо представляю этот тип, ибо в юности еще застал таких. Неистовый, как Роланд, чей ум, если кто помнит эпос, заброшен на Луну 58 58 См.: Песнь о Роланде // Библиотека всемирной литературы, М., 1976. Т.10 , повисшую над СССР, метатель острейших копий во всех своих противников, разоблачитель идейных врагов, чеканщик ядовитых острот (здесь отец очень верно отмечает, как ядовитость, зашкалив в лихости, может переходить в безвкусицу, но забавно относит ее к мелкобуржуазным пережиткам) – давайте продлим его вечность, подарим ему еще более полувека жизни, как они были даны его брату, главному карикатуристу СССР, Борису Ефимову, благополучно прожившему 107 лет. Вырвем Кольцова из сталинских казематов, сделаем то, чего ни по каким правилам делать нельзя: поговорим о его судьбе в сослагательном, воображаемом наклонении. Вернем его к долгой жизни, которая могла бы обойти смерть, увидим в расцвете сил, какими он обладал до того, как стать «врагом народа».

Идут аресты, Кольцов – среди первых и яростных обличителей пробравшихся в партию шпионов-троцкистов. Во время войны – второй Эренбург и даже неистовее. После войны, как всегда, мастер фельетона, несгибаемый борец с поджигателями войны, активный участник войны холодной, согревающий ее своим пламенем. Во время борьбы с космополитизмом он, допускаю, растоптав свое еврейство, подобно брату, возглавил бы ряды обличителей «убийц в белых халатах» (почему бы и нет?), но в 1950-х – один из первых, кто начинает задумываться об искренности собственного пера. После ХХ съезда – глашатай возвращения к «ленинским нормам», воинствующий критик культа личности и его последствий. Еще 10 лет, и вот он – искренний шестидесятник; при Брежневе – умеренный гуманист, сочиняющий сценарии к патриотическим фильмам о войне. Наконец, достигнув конца 80-х, – убежденный прораб перестройки, признавший, что социалистические идеалы его были преданы не только Сталиным, но и всей склеротической бюрократической системой. Теперь он даже готов покаяться и в своих ошибках, собираясь начать строить социализм заново.

Не могу не видеть Кольцова иным, с его напором, всеразоблачительным пафосом, гудением никогда не отдыхающего, обличающего, клеймящего врагов мозга. Ведь невозможно же вообразить человека, «родившегося в России с умом и талантом» и через 30, и через 50 лет думающего то же самое, что он писал, думал, отстаивал в 30-х годах прошлого века. Коллективное сознание, как и подсознательное, слитое с системой, в нем прошло бы свой отмеренный путь; оставаясь самим собой, он был бы совсем другим. Он прошел бы маршрутом мифа, в его ритме, подъеме и спаде, от его возгорания и горения до превращения в золу. Живи он дальше, все, от природы щедро данное ему, оставалось бы при нем: ум, гнев, презрение, ирония, неуемность, азарт борьбы, но все эти свойства служили бы новому духу времени, пока тот не выдохся бы окончательно. И тогда – разве мы не видели достаточно примеров? – надышавшись спертым воздухом реального – от старости угасающего социализма, – он вложил бы свою неиссякающую бодрость во что-нибудь живое, не фантомное, не бескровное… Да хотя бы в открытый внезапно для себя сионизм – сбросим возраст со счета – готовым идти в тюрьму, добиваясь выезда, и, наконец, добившись, осевшим в Израиле, чтобы столетним героем приходить на встречи с новобранцами ЦАХАЛа в пиджаке, увешанном советскими орденами.

Но к чему я о Кольцове? Затем, что человеческие загадки отгадываются иногда от абсурда. История владеет нами, хотя нам кажется, мы гарцуем на ней верхом, как гарцевал когда-то Кольцов, как скакал галопом потом вышибленный из седла РАПП. Людей, вырвавшихся из-под ее гипноза, – много ли мы знаем таких? И если вы не захотели уцепиться за уступ иной, подлинной вечности, время будет нести вас и дальше, переплавляя огонь комсомольства в жертвенный пыл диссидентства и вообще какой угодно жар, ибо, раз он есть, ему надо найти жаровню и дрова для нее. И каждая эпоха эти дрова нам подкидывает.

Михаил Кольцов, как и десятки тысяч его единомышленников, умер самой горькой из возможных смертей, признавшись под пытками в шпионаже против системы, которой отдал жизнь, и в заговоре против человека, который светил ему маяком. Что он думал, выдавливая признания в шпионстве и оговаривая других (многие из них были потом арестованы и убиты) или когда его вели на расстрел, в который, возможно, до последней минуты не верил? «Лес рубят – щепки летят»? «Чудовищная ошибка»? «Враги, пробравшиеся в органы безопасности»? Нет, ты был умница, чтобы прятаться от убийственной правды за такими вот словесными картонками. Ты знал, как работает политика, сам был в ней большим специалистом, но был уверен, что лично тебя она поставила на стороне победителей. Блаженны мученики, умиравшие рядом с тобой в тех же коридорах или на тех же полигонах, но хорошо знавшие почему. Тебя лишили и такого крепкого знания, над которым ты всю жизнь смеялся, даже не очень и остро, потому что на такую ветошь, как религия, смешно было тратить фельетонную шрапнель. Но своим рациональным умом, умевшим связать концы с концами, ты бы когда-нибудь понял, а может быть, и понял действительно, что твой идеал и твой приговор, они по сути – «близнецы-братья». И потому, мысленно перенося тебя в 90-е, я не удивился бы, застав тебя все передумавшим, все понявшим, стоящим со свечкой в храме. Время переплавилось, красный огонь, перегорев, может стать лампадным.