Чарльз Чаплин - Моя удивительная жизнь. Автобиография Чарли Чаплина

Она все еще стояла перед судьей, когда один из агентов передал Гизлеру записку.

– Я так и знал, – прошептал он, взглянув на записку. – Она была репортером в «Лос-Анджелес Таймс»! Мы должны избавиться от нее! Смотрите, как быстро эти ребята согласились с ее кандидатурой!

Я пытался рассмотреть ее как следует, но у меня не получалось, и я потянулся за очками.

– Не надевайте очки! – снова зашептал Гизлер.

Мне показалось, что женщина была поглощена какими-то своими мыслями и плохо реагировала на происходящее, но без очков я мало что мог увидеть.

– К несчастью, у нас осталось только два права на отвод кандидатур, поэтому давайте-ка и ее попридержим немного.

Отбор членов жюри продолжался, и Гизлер вынужден был использовать право на отвод два раза, так как два кандидата были явно настроены против меня. В результате женщина-репортер вошла в состав жюри.

Я вслушивался в абракадабру юристов, и мне казалось, что все происходившее было какой-то странной игрой, в которой я оставался сторонним наблюдателем. Я был убежден в полной абсурдности предъявленных мне обвинений, но все же где-то глубоко мелькала мысль об обвинительном приговоре, от которой я решительно старался избавиться.

В голову то и дело приходили неясные, хаотичные мысли о карьере, но я всячески старался отделаться и от них, и это легко удавалось, так как в суде я мог думать только об одном – о том, что со мной будет.

Несмотря на всю сложность положения, я не мог постоянно оставаться серьезным по отношению к тому, что происходило вокруг. Помню, что как-то раз судья объявил перерыв для прояснения некоторых процессуальных вопросов. Жюри покинуло зал, судья отправился в свою комнату, а публика, фоторепортер и я остались в зале. Фотограф все пытался застать меня в какой-нибудь необычной позе. Как только я надевал очки, чтобы почитать, он тут же взводил камеру, но я быстро снимал очки и клал их на стол. Все, кто остался в зале, начали смеяться. Как только репортер опускал камеру, я снова надевал очки. Мы совершенно искренне играли в кошки-мышки: он поднимал камеру, а я стягивал с носа очки. Публике это понравилось – люди откровенно смеялись. Но как только судья и остальные вернулись, я тут же отложил очки в сторону и снова стал серьезным.

Слушания по моему делу продолжались несколько дней. Обвинение было предъявлено на федеральном уровне, поэтому мистеру Полу Гетти тоже пришлось предстать перед судьей в качестве друга Джоан Бэрри и свидетеля. В суд вызвали также двух молодых немцев и кого-то еще. Пол Гетти признал, что у него была связь с Джоан Бэрри и он тоже давал ей деньги. С моей точки зрения, письма Бэрри, в которых она извинялась за то, что произошло, и благодарила за доброту и великодушие, могли сыграть свою роль во время слушаний. Гизлер попытался выставить эти письма в качестве еще одного подтверждения моей невиновности, но судья не принял их как свидетельские материалы. Мне показалось, что Гизлер не проявил должной настойчивости.

В результате опроса свидетелей выяснилось, что перед тем, как ворваться ночью в мой дом, она всю предыдущую ночь провела у одного из молодых немцев, который вынужден был подтвердить это.

Будучи в центре всех этих грязных дел, я чувствовал себя словно выставленным на всеобщее обозрение. Но как только я покидал здание суда, то забывал обо всем и после спокойного ужина с Уной в полном изнеможении падал в постель.

Мало того что меня угнетала напряженная и нервная атмосфера суда, мне еще приходилось вставать в семь утра, потому что при плотном трафике на улицах Лос-Анджелеса на дорогу до суда уходил ровно час, а я обязан был быть на месте ровно за десять минут до начала.

Наконец, слушания подошли к концу. Каждая из сторон согласилась, что на обсуждение и вынесение приговора жюри предоставляются два с половиной часа. Я и представить не мог, о чем можно было говорить все это время. Мне все было предельно ясно: федеральный иск закончится полным оправданием. Я уже не думал о том, что в случае неудачного для меня исхода могу просидеть в тюрьме целых двадцать лет. Правда, мне показалось, что заключительная речь судьи могла бы быть менее туманной. Еще я попытался понять, какое впечатление его речь произвела на женщину-репортера из «Таймс», но так и не смог увидеть ее лица. Когда она выходила из зала вместе с другими членами жюри, то не смотрела ни налево, ни направо.

Как только мы вышли из зала суда, Гизлер наклонился ко мне и тихо сказал:

– Сегодня нам не разрешено покидать здание до вынесения вердикта, но… – добавил он с оптимизмом, – мы можем посидеть на балконе и погреться там на солнышке.

Этот едва уловимый намек прозвучал как нечто жестокое и зловещее, сдавившее мне горло и напомнившее о том, что я все еще принадлежу не самому себе, а закону.

Была уже половина второго, я был уверен, что присяжные вернутся в зал максимум минут через двадцать, а поэтому решил, что не буду пока звонить Уне. Но прошел еще час! Я позвонил ей и сказал, что жюри все еще совещается и я свяжусь с ней сразу же, как только все закончится.

Тем не менее прошел еще час, а присяжные так и не появились! Что заставило их задержаться? Обсуждение не претендовало и на десять минут, ведь всего-то и нужно было согласиться, что я не виновен! Все это время мы с Гизлером сидели на балконе, даже не пытаясь говорить о причине задержки, пока, наконец, Гизлер не посмотрел на часы.

– Уже четыре, – будничным голосом произнес он. – Что их там задерживает, хотел бы я знать?

Мы принялись рассуждать о возможных причинах и прочих деталях дела, которые могли бы задержать вынесение решения…

В пятнадцать минут пятого прозвенел звонок, означавший, что жюри присяжных вынесло решение. Когда мы возвращались в зал, я думал, что мое сердце выпрыгнет из груди.

– Каким бы ни было решение, никаких эмоций, – сказал мне Гизлер.

Мимо нас быстро бежал вверх по ступенькам запыхавшийся и возбужденный федеральный прокурор в сопровождении таких же возбужденных помощников. Последним поднимался все тот же Типпи Грэй, со своей ухмылкой и косым взглядом через плечо.

Публика быстро заполнила зал, и в нем повисла напряженная тишина. Я пытался держаться хладнокровно, но сердце билось уже в горле.

Секретарь суда ударил молотком три раза, извещая о появлении судьи, и мы все встали. После этого все снова заняли свои места и в зал начали входить члены жюри. Председатель коллегии присяжных передал документ с решением секретарю суда. Гизлер сидел, склонив голову, и смотрел на свои ботинки, нервно бормоча то-то вроде: «Если он виновен, то это будет самым несправедливым приговором суда! Самым несправедливым приговором в истории суда!»