Олег Будницкий - Люди на войне

Однако идиллия продолжалась недолго. На следующий день в дневнике сержанта Элькинсона, судя по коротким записям, не склонного к унынию и рефлексии, появляется, едва ли не в первый раз, нотка отчаяния:

Снова разгорелся сильный, жестокий бой. Когда этому будет конец. Проклятый фриц не хочет отступать. Весь день, не переставая, бомбят самолеты. Это не очень-то и приятная штука. К исходу дня пошли на нас танки. Погода плохая, туманная, так что подошли они к нам метров на 350, тогда их только заметили. С трудом отогнали их. Опять сегодня одного убило, двоих ранило. Какие должны быть нервы, чтобы смотреть и испытывать это каждый день и беспрерывно третий год. Так в голове невольно и ходит: когда же твоя очередь?

Наши герои, в отличие от бабелевского альтер-эго Лютова, овладели «простейшим умением — умением убить человека». На войне убийство — это как бы и не убийство, а работа. К тому же: если не ты его, то он тебя. И все-таки… иногда, читая дневники или воспоминания, как будто ощущаешь, что от этой работы солдатам не по себе. Точнее: как будто бойцы не могут забыть, что немцы — тоже люди. Хотя и опыт войны, и пропагандисты говорили об обратном. Напомню эренбурговское из его знаменитой статьи «Убей» — «мы поняли: немцы не люди».

Иногда немцы — это какие-то фигурки вдалеке:

На горке нагло появились два немца с небольшим минометом, пробуют стрелять в нас. Но мы пристреливаем их залпом из карабинов (Залгаллер, 4 сентября 1941 года).

Иногда того, кого ранили или убивали, доводилось видеть в лицо. Так случилось с Борисом Комским в бою 5 августа 1943 года:

Пошли в атаку. Немцы побежали. Наш взвод вырвался вперед — во взводе 8 человек. Прошли деревню. Немцы отступают по ржи. Наши бегут за ними. Я присел на колено, выстрелил из винтовки. Один фриц упал. Ликую. Бегу вперед. Вижу — двое отстали. Командую своим: окружать. Один поднял руки. Бегу ко второму, нагнал, оказывается — тот, в кого я стрелял: ранен в голову. Сует мне в руки индивидуальный пакет. Не перевязал. Здоровый фриц с орденом и орденской лентой. Снял автомат, обыскал. Кто-то кричит: «Снимай часы — чего смотришь». И верно — думаю; снял.

Эти часы еще очень пригодятся сержанту Комскому. И вовсе не для того, чтобы следить за временем. Не прошло и десяти дней после описанного выше боя, как Борис Комский отдал часы старшей сестре госпиталя, в котором лечился, получив взамен сало, консервы и хлеб. «Упитываю себя», — записал сержант. Состоявшийся обмен, на мой взгляд, свидетельствовал об обворовывании персоналом раненых. Ибо трудно представить другой источник появления излишних продуктов у старшей сестры госпиталя, находившегося в разоренной орловской деревне. Кормили раненых, по словам Комского, неважно, а в столовой (в которой есть приходилось стоя) царил «жуткий беспорядок». Раненые спали на полу в хате с разбитыми окнами, вчетвером на двух матрасах, самими же ранеными набитыми соломой. «Болит душа — так ли должны обращаться с ранеными солдатами», — записал Комский. Не обсуждая здесь эту тему, замечу, что в дневниках многих военнослужащих рассыпаны свидетельства о воровстве и коррупции в армии. Это их возмущает, но воспринимается как неизбежное, можно сказать, историческое зло. По словам одного из сослуживцев Давида Кауфмана, то, что старшина ворует сахар, конечно, нехорошо: «Но этот грех прямо считай — первородный».

Вернемся, однако, к вопросу об отношении военнослужащих к противнику, к немцам не en masse, а в отдельности. В том числе к тем, кого приходится убивать. 11 ноября 1944 года Павел Элькинсон записывает: «Хлопнул сегодня еще одного. Это 4-ый. Жалости никакой».

Борису Сурису, напротив, было жаль немца, которого он допрашивал в конце января 1943 года в период боев на Дону:

Это был красивый, полный молодой парень лет двадцати, у него были белокурые волосы и приятный баритон. Он был тяжело ранен в грудь, сидел, весь сутулясь, и часто откашливался. Он рассказывал, как его прогнали из организации Hitlerjugend: они с товарищами сорвали и сожгли знамя со свастикой, за это они имели по три месяца заключения в концлагере. Его было очень жалко, но ничего нельзя было сделать: он был тяжело ранен, а у нас не было возможности с ним возиться. Я его отвел в балочку, недалеко от штаба… На следующее утро я ходил смотреть на него: его уже разули и очистили карманы. Он лежал лицом вверх, запрокинувшись на бугорке земли, и был совсем не похож на себя. Волосы откинулись назад и вмерзли в снег, а кровь вокруг головы была очень яркого красного цвета. Его мне было очень жаль, но ничего нельзя было сделать.

Видимо, под впечатлением от зрелища разутого и ограбленного трупа расстрелянного им пленного ироничный Сурис вносит свою «поправку к Эренбургу»: «Убей немца и очисть его карманы!»

Ирина Дунаевская, ставшая свидетельницей избиения пленного немца ее непосредственным начальником, майором Резником, записывает: «Очень противно». Видимо, этот случай был не единичным, и вскоре в ее дневнике появляется еще одна запись на ту же тему: «Отвратительно мне избиение военнопленных Резником. Мне их не жалко, просто мерзко». Это была не только эмоциональная реакция на избиение обезоруженного противника: дух интернационализма, обязательная составляющая мировоззрения советского интеллигента, оказался весьма живучим. Находясь на лечении в госпитале, Дунаевская спорила с начальником отделения доктором Чечелашвили, презиравшим «фрицев» «как таковых», и доказывала ему, что «не в их национальности дело, а в их понятиях и поступках, которые им навязал их фюрер, истребив несогласных!»

Залгаллер, хладнокровно «пристреливавший» немецких минометчиков, 20 июля 1942 года слышит радиопереговоры наших танкистов, их дыхание.

В памяти остались страшные слова:

— Тут двое сдаются.

— Некогда, дави.

И я слышу, как дышит водитель танка, убивая людей.

Не немцев — людей.

В 1945 году в предместье Данцига тот же Залгаллер видит лежащего у перекрестка раненого немецкого солдата: «Лица нет, дышит сквозь кровавую пену. Кажется, в доме рядом есть люди, только боятся выйти. Стучу рукояткой пистолета. Говорю, чтобы перевязали раненого».

Что ему этот раненый немец? Ему, видевшему трупы умерших от голода в блокадном Ленинграде и людей, жаривших котлеты из человечины и не стеснявшихся этого? Почему сержант Элькинсон записал, что не испытал никакой жалости к убитому им немцу? Почему он вообще упомянул о жалости, словно все же должен был ее испытывать? Особенно учитывая, что вся его семья, за исключением брата (служившего в армии и тяжело раненного в первые дни войны), была расстреляна немцами в Запорожье.

Похоже, что человеческое не так легко вытравливается. Даже в нечеловеческих обстоятельствах.