Олег Будницкий - Люди на войне

По улицам и в парке, в хлебной лавке и в очереди за керосином — всюду слышится шепот, тихий, ужасный, веселый, но ненавистный. Говорят о евреях. Говорят пока еще робко, оглядываясь по сторонам. Евреи — воры. Одна еврейка украла то-то и то-то. Евреи имеют деньги. У одной оказалось 50 тысяч, но она жаловалась на судьбу и говорила, что она гола и боса. У одного еврея еще больше денег, но он считает себя несчастным. Евреи не любят работать. Евреи не хотят служить в Красной армии. Евреи живут без прописки. Евреи сели им на голову. Словом, евреи — причина всех бедствий. Все это мне не раз приходится слышать — внешность и речь не выдают во мне еврея.

Записи Гельфанда — так же, как дневники и воспоминания других современников, евреев и неевреев — свидетельствуют, что антисемитизм в стране интернационалистов не был изжит. Советская власть упорно боролась с антисемитизмом, особенно в конце 1920‐х — начале 1930‐х. В годы войны об этом нечего было и думать: в открытую бороться с антисемитизмом означало, по сути, подтверждать один из основных тезисов нацистской пропаганды о советской власти как власти еврейской. Власть, в условиях широкого распространения антисемитских настроений, вряд ли могла это себе позволить. Даже если бы хотела.

Уже будучи в армии, в июне 1942 года Гельфанд нашел две немецкие листовки, призывавшие красноармейцев сдаваться:

Какие глупые и безграмотные авторы работали над их составлением! Какие недалекие мысли выражены в этих «листовках», с позволения сказать. Просто не верится, что эти листовки составлялись с целью пропаганды перехода наших людей на сторону немецких прохвостов. Кто поверит их неубедительным доводам и доверится им? Единственный правильно вставленный аргумент — это вопрос о евреях. Антисемитизм здесь сильно развит и слова, что «мы боремся только против жидов, севших на вашу шею и являющихся виновниками войны», могут подействовать кой на кого (12.06.1942).

Гельфанд, в тех случаях, когда оказывается среди не знающих его людей, проявляя то ли малодушие, то ли здравый смысл, скрывает свое еврейство. Однажды, к примеру, он представляется «русско-грузином»: «Отец, дескать, русский, мать — грузинка» (28.07.1942). Совсем туго пришлось Гельфанду в госпитале, в котором раненые содержались в ужасных условиях: завтрак подавали в шесть или семь часов вечера, «зато» обед в пять утра; до ужина дело не доходило. Качество еды (вода с манкой, ложка картошки, 600 граммов хлеба и т. п.) состязалось с ее регулярностью:

Много других ужасающих неполадков существует у нас, но люди (не все, правда) во всем обвиняют евреев, открыто называют всех нас жидами. Мне больше всех достается, хотя я, безусловно, ни в чем тут не виноват. На мне вымещают они свою злобу и обидно кричат мне «жид», ругаются и никогда не дают мне слова вымолвить или сделать кому-либо замечание, когда они сорят и гадят у меня на постели (29.12.1942).

Зачем я еврей? — записывает однажды в отчаянии Гельфанд. — Зачем вообще существуют нации на свете? Принадлежность к еврейской нации является неизменным моим бичом, постоянным мучением, от которого нельзя сыскать спасения. За что не любят евреев? Почему мне, как и многим другим, приходится иногда скрывать свое происхождение? (09.04.1943)

Весной 1943 года Гельфанд постоянно слышит рассказы жителей освобождаемых районов об уничтожении нацистами евреев. Он тревожится о судьбе родственников, не успевших выехать из Ессентуков и оказавшихся в оккупации. Тревога оказалась не напрасной: все его родственники в Ессентуках были убиты нацистами.

Насчет немцев я навсегда решил, — записывает он в дневнике, — нет врагов для меня злее немцев и смертельнее их. До гроба, до последнего дыхания в тылу и на фронте я буду служить своей Родине, своему правительству, обеспечившему мне равноправие, как еврею. Никогда я не уподоблюсь тем украинцам, которые изменили Родине, перейдя в стан врага и находясь теперь у него в услужении. Чистят сапоги, служат им, а те их лупят по иудиным собачьим харям (13.03.1943).

Говорят, что характер — это судьба. На формирование характера подростка — а мы застаем автора как раз в момент перехода от подросткового к юношескому возрасту — несомненно оказала воздействие его деспотичная и не терпевшая возражений мать. Надежда Городынская, судя по записям Гельфанда, была любящей матерью, однако она не останавливалась перед самыми жесткими мерами «воспитания» единственного сына, вплоть до битья головой о стену.

Родители Владимира Гельфанда развелись за три года до начала войны, когда он находился в весьма ранимом подростковом возрасте. Он их пытался примирить, надеялся, что родители сойдутся вновь: он время от времени упоминает об этом в письмах военного времени.

Гельфанд расстался с матерью в сентябре 1941 года во время эвакуации из Днепропетровска, потеряв ее во время бомбежки. Через два месяца мать приехала в Ессентуки, где жил у родственников Владимир. Приехала неожиданно, всего на один день. Подходя к квартире тети, Гельфанд

услышал чей-то знакомый, родной и привычный голос. Кто бы это мог быть? — мелькнула у меня догадка. Неужели «она»? <���…> Я прижал ее, бедную маму, к своему сердцу и долго утешал, пока она не перестала плакать. Это были слезы радости, слезы горя, слезы тоски о прошлом и отчаяния перед будущим. Но вот миновали первые минуты этой незабвенной встречи с мамой, и наш разговор [принял] обыденную форму. К маме вновь вернулось прежнее состояние, в котором она пребывала до моего появления… (31.10.1941)

Далее последовал разговор, полный упреков (возможно, в чем-то справедливых), но попытки сына объясниться привели лишь к тому, что лицо матери

исказилось, приняло зверское выражение. Передо мной была та, прежняя, мать, прежние картины и картинки нашей совместной жизни. И меня бросило в жар при воспоминании об этом. Лицо матери стало чужим и неприятным, каким оно было в минуты наших ссор, когда ею пускались в ход и против меня и стулья, и кочерга, и молоток, и все, что попадалось под руки (31.10.1941).

В семейных ссорах редко бывает «правая» сторона, однако дело не в этом; методы воспитания, применявшиеся матерью Владимира, были весьма своеобразны и вряд ли способствовали тому, чтобы ребенок вырос уверенным в себе. Полученные в детстве психологические травмы, по-видимому, так и не были изжиты Владимиром. Почти пять лет спустя после описанной выше тяжелой сцены в Ессентуках, после окончания войны, Гельфанд записывает:

Мама нервная и тяжелая. Редко она могла приласкать меня так, как я любил прежде того, но почти всегда ругалась и была холодна. Сердцем я чувствовал, что она меня любит горячо и нежно, но умом такая любовь не укладывалась с ее таким отношением ко мне. В детстве я тоже балован не был душевной настоящей теплотой, но тогда я не встречал еще холодности жестокой со стороны матери, любовные чувства довлели над остальными, и потому скоро забывались и дикие побои (иногда головой о стенку), и злобные упреки, и бойкот всеми способами (01.07.1946).