Алесь Адамович - Врата сокровищницы своей отворяю...

И все же осталось нечто на земле — даже от Габрие­ля. Деревья, которые он, став совсем нелюдимым, садил у дорог, «...ласкают в хорошую весну глаз людской, летом дают подорожному и нищим приятную прохла­ду — и шумят-шумят — поют песню вечности...»

И опять свое, затаенное: «Лечу мыслью к краю родному, к посадкам тем у дороги.

За тысячу верст вижу их...»

«...Посадки, посадки жизни моей! Где вы?»

Какой законченный все же путь прошел человек и писатель Максим Горецкий!

При всей трагической незавершенности, оборванности его жизни.

Потому что действительно целостная натура он — этот крестьянский сын и законченный интеллигент (в лучшем смысле этого слова).

Вся жизнь — ощущение, мука, что не успеет, не сможет, обстоятельства не позволят сделать то, что мог бы, должен — свои «посадки» оставить на земле, на человеческих дорогах.

Вся жизнь — мысль эта, мука.

Особенно в письмах его к жене и детям. В вятском горько-ироническом дневнике «Леониуса Задумекуса»:

«И поедешь ты в золотом челне на остров Патмос («Патмос» — как раз и означает в письмах, дневнике Горецкого литературное дело, «Парнас».— А, А.).

Воспоминания привязчивы.

Почувствовал себя блаженненький согретым.

Вспомнил мать свою...»

«Почки беспокоят блаженненького. Что это за болезнь? Спокойствие, спокойствие, гражданин Задума! Жизнь твоя прожита. Кому нужно твое здоровье?»

«Весь тот вечер будет играть в саду музыка.

Будешь ты лежать и будешь слышать.

Будешь готовиться к новой битве.

И оплакивать проигранные битвы.

И будешь то подниматься, то опускаться на волнах думанья своего, и ощущения своего, и жизни своей»

И в то же время (1931 —1932 гг.) завершает «Виленских коммунаров», возвращается к подвижническому труду над «Комаровской хроникой»...

Необычайная верность себе, таланту своему, предан­ность большой литературе — вот что делает целостной оборванную судьбу и путь Максима Горецкого.

***

Революция 1917 года, которую М. Горецкий ждал и угадывал — сначала февральская, а затем Ок­тябрьская, ворвалась в жизнь как очистительная буря.

Для М. Горецкого 1917 год был ответом на многие мучительные вопросы жизни той поры.

Горецкий пережил и возненавидел империалистиче­скую бойню, войну, он знал, о чем мечтают, к чему стремятся малоземельные крестьяне; его мучила, пусть и более «интеллигентская», но тоже большая забота — о судьбе национальной культуры, языка.

Революция ответила на эти вопросы, заботы: братаньем на фронтах, а затем большевистским манифе­стом о мире между народами, выступлениями рабочих, левой интеллигенции, крестьянства...

В «Комаровскую хронику» немного позднее попадут такие материалы, документальные записи:

«Летом вновь уехал он на позиции, на западный фронт, перед наступлением Керенского. Видел Прокоп на фронте Керенского, как он здоровался с солдатами, призывал наступать, ездил в автомобиле сквозь солдат­скую толпу. В толпе кричали: «Мертвому свобода не нужна!»

Началось братание с немцами. Артиллерия стреля­ла по братающимся. Пехотинцы нападали на артиллеристов и били их...»

Это — глазами «Прокопа» (старшего брата Максима Горецкого Порфирия Ивановича).

А вот так видит «Лаврик» (младший брат — Гаврила Иванович):

«Лаврика вызвали по геометрии, но было не до геометрии... У всех приподнятое настроение. Бежит Устинов, подает Лаврику руку: «Поздравляю — царь отрекся...» Все — верят, не верят. Буйный восторг охва­тил Лаврика и всех. Но учителя осторожничали, вели себя сдержанно. Ученики собрались в классе рисования, читали газеты. Инспектор Пуйде не разрешал читать. Не слушались, не расходились. Лекции сорваны. Рево­люция пришла!..»

«И вот — манифестация... Директор уговаривает разойтись... Произнес речь воинский начальник Лейтнер: за крестьян и всякую чушь. Выступал Креер: «Революция только начинается... Бескровных револю­ций не бывает...» Молебны за павших революционеров. Евреи молились отдельно. Присяга Временному прави­тельству. Весть, что Вильгельм в Германии убит. Крестьяне на рынке ничего не понимают.

12 марта ученики у себя на квартире уничтожили портрет царя и генерала Иванова. Лаврик видел, как они чего-то стыдились. Возникла мысль идти в дерев­ню «проповедовать». Издавать журнал».

И в Малой Богатьковке («Комаровка») в округе революция разбросала свои искры. М. Горецкий запишет в «Комаровской хронике»:

«В Комаровке старые люди находили примету, что скоро окончится война. Когда была японская война, то светлых зарниц не было, а потом, перед окончанием японской войны, они появились. И теперь так: все их не было, а теперь есть они. Светлая зарница появляется перед днем — светлая, светлая звезда, боль­шая».

«В понедельник (16/Х) приехал Кузьма (под именем Кузьма Батура или Левон Задума в «Комаровской хро­нике» — сам Максим Горецкий). В то же время приеха­ли Роман и Прокоп, под вечер. Сначала Роман в хату вошел, а за ним и Прокоп в своей длинной шинели. Не успел Прокоп переступить порог и сказать что-нибудь отрицательное о войне и сочувственное о больше­виках, как отец, вместо того чтобы обрадоваться, что все сыновья собрались вместе, вдруг разозлился, стал ругаться, напал на Прокопа и едва не выгнал его из хаты за большевистские разговоры. Он хотел воевать... А они все, и Роман, и Кузьма, и Прокоп, были за большевиков, не желали воевать...

В тот же день, когда приехали Роман с Прокопом, было вечером у Микитовых собрание. И Кузьма пошел. Карп был уже там. И хотя о большевиках знали мало, но сделали все «по-большевистски» сами, а Кузьма помогал. Проголосовали за то, чтобы вырубить на дрова половину Комаровского леса вдоль своего поля...

...Тем временем разрушили панский двор в Пьянове. Паны прослышали, что собираются их бить, и удрали ночью в Яму... Ходили слухи, что у панов в склепе спрятано оружие. Павлик Воевода из Хорошего говорил, что даже пушка там спрятана. Пошли толпой искать».

Далее приведем воспоминания Гаврилы Ивановича Горецкого об этом чрезвычайно важном периоде жизни писателя:

«После Великой Октябрьской революции Максим сразу пошел на советскую службу: реквизировал в 1918 году излишки квартирной площади у буржуев в Смолен­ске, был сотрудником газеты «Звезда», в редакции которой тогда работал В. Кнорин (с ним брат был хорошо знаком).

Максим печатал в «Звезде» очерки, фельетоны, пере­воды своих белорусских рассказов и повестей, в том числе «За что?».

Брат составил и издал в Смоленске небольшой рус­ско-белорусский словарь; я помогал ему, работая в то время стенографистом областного Совнархоза.

В 1918 году в Смоленске жил Янка Купала. Максим довольно часто наведывал его. Брал и меня с собой. Владислава Францевна гостеприимно нас угощала. Янка Купала и брат беседовали о белорусской литературе, о прошлом Белоруссии, рассматривали книги по истории Смоленска и Мстиславля, нумизматическую коллекцию и книги по нумизматике. Часть своей коллекции и несколько книг по нумизматике Купала подарил нам.