Алесь Адамович - Врата сокровищницы своей отворяю...

Алесь АДАМОВИЧ

«ВРАТА СОКРОВИЩНИЦЫ СВОЕЙ ОТВОРЯЮ...»

Эссе

Словами, вынесенными нами в заглавие, начинается последнее художественное произведение Максима Горецкого «Сокровищница жизни (Лебединая песня)».

С вершины прожитого и пережитого смотрит писа­тель на путь свой и путь народа своего.

«О мой край! О мой путь!

Погляжу я не романтическими глазами...

Вижу я поле, тоскливое поле...

Однообразное, серое, невозделанное поле раскину­лось по обе стороны кривой, узенькой, хлябистой до­роги.

Отощалые коровы и косматые, заезженные кони...

А за стадом ходил я изголодалый, в грязной сермяге, растрепанный... А впереди, возле свиней — бледнень­кий, худенький мальчик... С такою же, только чуть покороче пугой; с такою же, только чуть поменьше нищенской торбой и с расхристанными, бурыми от ветра и загара худыми груденками...

Браток ты мой, браток!»

Жизненный и литературный путь М. Горецкого в «Сокровищнице» получил как бы лирическое и аллегорически-лирическое отражение, повторение.

После деревенских впечатлений, воспоминаний — военные. А затем — революция.

«Пушки грохочут. Огонь. Перестрелка, Голоса. Сто­нут. Смертоносные колышки в руках звероподобных, но двуногих существ с самым весомым комком в чере­почке...»

«В черной темноте вихрь вечных просторов.

Там роскошествуют и смеются, и там терпят и пла­чут. И там неведомый призрак бродит и бродит, шепчет и шепчет...

Звуки все сильнее, сильнее...

И вдруг различается песня сильнее всего того, что слышалось до сих пор. Все заглушает новая мелодия, бодрая и прекрасно-величественная: «Вставай, про­клятьем заклейменный!»

А печальные ветры вечных просторов шумят-шумят...»

В едином лирически-песенном ритме проходит перед нами прожитое и пережитое художником и его наро­дом — «врата сокровищницы отворяются...».

И все свои мысли, дела, чувства, совершенное им и не совершенное отдает художник на суд времени.

И на наш, на ваш читательский суд.

«Суди меня, суди меня, каждый и всякий! Суди меня судом своим, и каждым и всяким... Карай меня карами своими, карай...

Только прошу тебя: не выбивай из моих худых и квелых рук этот маленький пучечек васильков...

А выбьешь — буду оглядываться на них с печалью и скорбью великой, превышающей мои слабые силы...

Как мне забыть их, покинутых там, позади, на доро­ге, в пыли и грязи, на терновой дороге, по которой народ мой шел...»

Время судит строго. Но и самый справедливый судья оно, время.

Прежде чем обратиться к наследию Максима Горец­кого, отступим немного в сторону, чтобы оттуда взгля­нуть на пройденное, совершенное, оставленное этим человеком, писателем.

Человеческий и писательский облик, путь Максима Горецкого имели неожиданное продолжение и заверше­ние — уже после его смерти. Краткое, но ослепительное продолжение в жизни-подвиге его сына. Письма Леони­да Горецкого с фронта, напечатанные «Маладосцю» (1974, № 9), а вслед и «Юностью» (1975, № 4) — это подтверждение и наивысшая оценка жизни Горецкого-отца. Это такое повторение отца, его души, разума, таланта, совестливости и человечности!..

Из писем Леонида Горецкого, изо всех обстоятельств, что в тех письмах и за ними, встает облик конкретного юноши-солдата, но и обобщенный образ тоже — безгранично честной и преданной народному делу юности.

Как бы повторяя (невольно) отца, который тоже на 21-м году жизни делал свои необычайно глубокие и правдивые записи о первой мировой войне, Леонид Горецкий оставил нам высокую и человечную правду о второй мировой, о Великой Отечественной войне. Хотя и не рассчитывал, что, кроме близких, письма его еще кто-то будет читать. О литературной деятельности он мечтал — но как о будущем, после войны («если оста­нусь»), счастье.

Главное в письмах его, в этой невыдуманной, реаль­ной повести реальной жизни — нравственный облик самого юноши, его широкий и чистый внутренний мир, на который жизнь накинула свою густую тень, но не отобрала ни веры в людей, в народ, в будущее, ни воли, готовности выстоять перед любой неправдой, любой бедой — вместе со всем народом, который столь­ко несет на своих плечах в столь трудную годину истории.

Читаешь письма и за всем, что так поражает в этом светлом юноше с трагической судьбой, видишь: про­сматривается душа, разум, память, облик и еще одного человека...

«Я теперь здоровее, чем раньше, давно не читал книг и газет. Теперь мне все чаще вспоминается жизнь с от­цом. Она мне бесконечно дорогая и родная...»

«...Четыре года тому я помню дождливый осенний день. Тогда ночью я последний раз был с самым родным и дорогим человеком. Как бы рад был и сейчас встре­титься, побыть с отцом. Но явь встает спокойной стеной, словно говоря: не вернуть того, что случилось, и только очень грустно становится от воспоминаний. Но жизнь — это сегодняшние будни, и они вынуждают забывать то, что было».

«...И я не могу понять, почему же судьба нанесла отцу смертельный удар. За что она отомстила человеку, справедливей, честней которого я не видал. Человеку с открытой и прямой душой, лишенной всяких мелких чувств и заполненной большими чувствами любви и заботы к своей Родине и народу. Может быть, за то, что много правды и ласки говорил он, забывая, что души черствы и природный инстинкт руководит их жела­ниями».

«...Наутро осенняя Москва осталась позади, гудели самолеты в синем небе, и поезд мчал нас уже через Бородино на запад, на Вязьму. Думал ли тата, что будут здесь такие битвы... Он вложил в меня много своих качеств, он „передавал их мне настойчиво, и кое-что от него у меня есть...»

«...помню, как в последний раз тата взглянул на меня, и в глазах его была любовь и надежда».

Вот еще деталь, характеризующая Горецких: в фрон­товых окопах, блиндажах юноша-солдат Леонид Го­рецкий обдумывает военные возможности (ведь война идет!)... ракет.

«Оружие Костикова (Леонид Горецкий имел в виду знаменитые наши «катюши») уважают все, а немцы особенно. Узнать бы мне его адрес...» «Родилась у меня идея нового оружия. Однако высокие замыслы умрут в самом зародыше: не сделаны чертежи и некому делать расчеты».

Откуда это у него? С детства сын Максима Горецкого вместе со всем довоенным поколением увлекался техни­кой: остались очень интересные «технические» рисунки его — явно конструкторский талант! И в то же время, как о своем истинном призвании, мечтал о музыке, об архитектуре, о литературе — и, кажется, не без осно­ваний.

И вот — ракеты!

Уж не отцовское ли и это? В «Виленских коммуна­рах» читаем:

«Думал я, что вот, может быть, и там, на этой далекой звездочке, названия которой я не знаю, тоже стоит некое живое существо, вроде меня, и смотрит сюда, на звездочку-Землю. А может быть, там, у них, думал я, есть уже совершенные приспособления, что видят они на нашей звездочке-Земле не только огромные синие океаны, черные пятна материков, но и фабричные трубы и заседания Советов... Кто знает?