Алесь Адамович - Врата сокровищницы своей отворяю...

Изображение в «Виленских коммунарах», докумен­тальное освещение революционных дел, сложных взаи­моотношений разных партий и групп в Вильно той поры, характеристика действительных участников революционного подполья, конкретных людей —почти все (с небольшими поправками), свидетельствует ли­товский коммунист А. Якшевич, соответствует всему тому, что помнит он сам или знает «из рассказов друзей, а также всему тому, что освещено в литовской лите­ратуре».

Тех дней, которые описывает, тех основных событий в Вильно М. Горецкий сам не пережил: он приехал в Вильно немного позже, уже в 1919 г. Склонность к систематизации (просто-таки научной) вообще была в духе этого писателя.

Собирать факты, воспоминания он начал по свежим следам, а затем в Минске многое уточнял.

В этой работе по собиранию, накоплению материала проявляется вообще для М. Горецкого характерная тяга к живой фактуре действительности, к «документу».

И он, «документ» этот, кое-где явно, даже грубо публицистически выступает из-под «художественных красок» «Виленских коммунаров».

Как прием? Как сознательный художественный прием?

Вроде бы нет. Если прием, то немного вынужденный.

Скорее — как свидетельство некоторой незакончен­ности, недоработанности, все еще невыношенности про­изведения, даже поспешности.

Ведь писалось произведение в особых условиях.

С таким понятным в тех обстоятельствах желанием, намерением снова наконец вернуть себя в литературу, вернуть себе право быть с белорусской литературой, с Советской Белоруссией.

И еще вот с таким настроением, высказанным в од­ном из писем (от 10 декабря 1931 г.): «Кончаю работать над «Коммунарами». Тяжело мне их писать для печати, все боюсь, чтобы не сделать какой-нибудь ошибки в освещении».

Ведь у него уже не было возможности перепроверить себя, встречаясь и разговаривая с виленскими друзьями, знакомыми.

А. Якшевич обратил внимание прежде всего на фактическую, документальную основу романа-хроники. «Литконсультант Ильинский», помните, больше заинте­ресовался фигурой самого рассказчика Матея Мышки. Но счел, что этот искренний, чуть простоватый Матей Мышка — образ рассказчика, талантливо созданный М. Горецким,— что он-то и есть автор со всей его жизнен­ной биографией.

Снова невольное и косвенное признание докумен­тальной убедительности произведения.

И все же эстетическая ценность «Виленских ком­мунаров» не основывается на документальности, как это можно сказать о некоторых других произведениях М. Горецкого («На империалистической войне», «Кома­ровская хроника»).

Наиболее «документальные» главы, сцены, фигуры, хотя и интересные, а для белорусской литературы тех лет даже новаторские, сегодня воспринимаются как довольно упрощенная публицистика.

Не то — фигура Матея Мышки и его крестьянская родословная!

Художественную глубину, языково-эмоциональную весомость романа-хроники «Виленские коммунары» наиболее как раз и определяет образ рассказчика Матея Мышки — собирательный образ. Семейная, идущая сквозь поколения, история белорусского крестьянина, а затем ремесленника-пролетария Матея Мышки во­брала и нечто из бесконечной «Комаровской хроники», над которой работал М. Горецкий (и до и после «Вилен­ских коммунаров»). В этом смысле «Виленские ком­мунары» (только в этом) можно считать даже некоей экспериментальной жанровой попыткой перед написа­нием «Комаровской хроники». Однако в «Комаровской хронике» М. Горецкий не пойдет этим путем, хотя и не сразу откажется от соблазна писать и ее в том же жанровом ключе.

Особенно ярко, густыми языковыми красками (где каждое белорусское слово, кажется, физическое наслаж­дение дает автору) написана бунтарская родословная, семейные легенды виленского коммунара Матея Мыш­ки.

«Предки мои по отцовской линии были крепостные крестьяне польских панов Хвастуновских и жили в деревне Жебраковка Брудянишской волости Свентянского уезда Виленской губернии. Прадеда моего пан Хвастуновский часто порол за дерзость. Прадед был человек упрямый, дерзить не переставал. Наконец, назло пану, повесился в лесу на горькой осине, когда был еще молод летами.

Прабабушка моя...»

Крестьянская родословная в произведении, написан­ном крестьянским сыном...

Великая литература писателей-дворян имела то преимущество, что писатель с детских лет жил в семей­ном климате истории (так мы это назовем). Семейные воспоминания об отце, деде, прадеде, прабабушке в доме яснополянского мальчика Левы Толстого — это были повествования также и о Петре Первом, о европейских походах против Наполеона, о Бородино и т.д.

В литературе писателей-разночинцев (и у выходцев из крестьян — как М. Горецкий) уже не было такого «семейного» восприятия истории государства, народа. Да и семейная память их, «родословная» была значи­тельно короче.

А если и была их «семейная память» связана с собы­тиями общегосударственного или общенародного мас­штаба, то чаще всего — с военной голодухой, расправа­ми помещиков и царских войск с народными или нацио­нально-освободительными выступлениями и т.д.

И это были не столько «семейные» легенды, истории, сколько память целой деревни или местности.

Разница между семейной памятью «дворянских гнезд» и разночинной, крестьянской исторической па­мятью заметна, конечно. Но делать ударение на эту разницу как на нечто принципиальное, что определяет литературное направление, характер народности писа­теля, было бы поспешно и ошибочно. Не кто иной, как дворянин Пушкин «привел» в большую литературу память народную о Пугачеве и о пугачевском восстании.

И именно Толстой мысль и память народную об Отечественной войне 1812 г. высказал с наибольшей силой и полнотой.

Мы имеем в виду совсем другое, подчеркиваем, дру­гое: необходимость и плодотворность «семейной» (дере­венской, целой местности) памяти, связанной с истори­ческими глубинами жизни, не только для литературы дворянских писателей, но и вообще для литературы. И для такой «крестьянской», какой вначале была белорусская литература,— тоже.

М. Горецкий к мысли писать хронику жизни одной деревни сквозь десятилетия («Комаровскую хронику») пришел именно потому, что издавна уважал, видел в простом люде творца самой истории, «субъект исто­рии». Для М. Горецкого «простые люди» и история — неотделимы, особенно в «забытом крае», где и память историческая сохраняется преимущественно в фолькло­ре да в легендах, часто местных.

С таких вот местных историй («таинственных») писа­тель и начинал — в ранних рассказах. С поэтизации народных преданий, легенд начинал.

Но уже в «Тихом течении» местная «история» (асмоловский «святой» и пр.) дается с чувством горькой иронии. Это вроде бы даже пародирование — нечто подобное пушкинской «Истории села Горюхина».