Алесь Адамович - Врата сокровищницы своей отворяю...

Именно «своим», белорусским «демократам», «публицистам» направляет «белорусский автор» эти вот свои слова-убеждения:

«В мировой литературе произведения, в которых указывались какому-то одному обществу новые пути жизни, новые цели, такие произведения чаще всего раньше срока, скоро забываются новыми поколениями. Однако значение этих произведений, что говорить, громадное, и если в них вплести общечеловеческие вопросы. они не скоро канут в Лету.

Московский демократ . К чему вы это?

Белорусский автор . Да так... между прочим...»

«Между прочим» реплика в сторону оппонентов неназванных, но ради них и разговор этот начат.

В статье «Мысли и размышления» Максим Горецкий эти же мысли формулирует уже как призыв к самой литературе белорусской:

«...А куда же идти в творчестве нашим писателям?

Путь художественный? Путь полезный — жизнен­ный? Писать жизнь, как она есть? Показать, какой она могла бы быть? Какой должна быть?

Уж не художественная ли правдивость — наилуч­шая дорога литературы нашей?

И не довольно ли осыпаться разноцветным конфетти из стишочков, мелких зарисовок.

Не пора ли нашим писателям написать нечто покруп­нее?

...Прозу, прозу, добротную, художественную прозу белорусскую дайте нам!

Чтобы на столе у нас рядом с толстой книжкой стихотворений «Шляхам жыцця» лежала бы не тонь­ше книжка прекрасной прозы».

***

Так какого крестьянина, белоруса, челове­ка открывает себе и миру Максим Горецкий, создавая свои рассказы?

Не будем много говорить о ласковости и любви к людям из народа, столь свойственных белорусской революционно-демократической литературе начала XX столетия, а затем — советским писателям 20—30-х гг., продолжающим ту же традицию,— таким, как Кузьма Чорный. Это чувство всегда господствует и в произведе­ниях Максима Горецкого. Видит он «своего крестьяни­на» во всей реальности его состояния, быта, со всем тем вековым, привычным и неустроенным, что характе­ризовало небогатую Богатьковку, белорусские деревни.

Зарисовки «Невестки ссорятся», «Глупая голова», «Злость», рассказ «Зима» — типичный пример «худо­жественной корреспонденции» в адрес нового читателя, новой белорусской литературы, с молчаливым горьким вопросом: «Разве у вас не так было, есть?»

С горечью сына той же, такой же деревни пишет автор о бедной, безграмотной, неинтересной, с пьян­ками, сварами жизни.

«— Где же нож? — спросила молодая невестка у старшей и, прислонившись к столу, взяла краюху хлеба.

«Жрут как не в себя,— подумала старшая невест­ка,— детей моих объедают».

И сказала брехливым голосом:

— Ножиху пошел искать... Свадьба будет.

Молодая обиделась.

— Собачий твой язык! Что ты говоришь, что собака лает — одно и то же! — заругалась она так, как ругают­ся старые бабы.

— Ай да сыплешь! — удивилась старшая.— Ай да сыплешь, чтоб тебе язык чирьями обсыпало».

Дочь писателя Галина Максимовна вспоминает, как в Богатьковке (уже в 1936 г.) девчата и она разозлили чем-то соседку «старуху Домну», и та показала всей улице, «как ругаются старые бабы».

Отец (потом она заметила) вышел из хаты, чтобы пожурить свою уже довольно взрослую дочь, но услы­шал, как мастерски баба сыплет проклятия, как плетет и переплетает их — не вынесла душа жителя деревни и писателя: выхватил книжечку и, затаившись за сараем, стал записывать проклятия, сыпавшиеся на голову его любимой дочери...

Не только с горечью, но и «со вкусом» слушает и пишет, передает многое из жизни, из нравов старой белорусской деревни Максим Горецкий. Потому что знает он своих людей — и таких, и эдаких. Потому что вдруг сверкнет скупое солнышко, и неожиданными красками вспыхнет недавно серый, печальный пейзаж... Как в этом вот рассказе — «Зима». Живут люди черт знает как: дети, куры, свиньи, канитель, свары бесконеч­ные, работа, хлопоты — то и дело потасовки в хате.

«— Акы-ыш! Мам, ты глянь, все куры из-под печки вылезли.

— Моя кукла! Моя кукла!

— Ай, чтоб ты сдох!

— Не бе-ейся!

— Хрю-хрю-хрю... Чух-чух, чых!..

— Куд-куд-ку-дак!

— Тише вы! Грязнули, кабана вспугнете. Черт бы побрал этого учителя, что он вас в школу не взял: может, тише в хате было бы. «Поздно привели...» К учительницам бегать тебе не поздно, даже среди ночи. А ты, Варька, прутом не размахивай: петух стекло в окне выставит. Куда взлетел, проклятый...

— Акыш, акыш!

— Стой, стой, детка, не гони! — спохватилась моло­дица.

— Бряк!

— О господи ты мой милостивый,— захныкала бабка,— опять разбили миску, новую миску. Чтоб вы себе головоньки разбили. И ты, мать, сидишь, ничего не видишь. Скоро ли ты себе рубашечку на тот свет напрядешь или нет. Давно ли я три копейки отдала за миску, чтоб вы свое здоровьечко отдали.

— Чух, чух! Хрю-хрю!..

— А, мамочка, не буду! А, родненькая, не буду. Ой болит, болит! — отчаянно заголосила девочка.

— Гоните вы хоть кабана, что ли. О, господи, за что караешь? — сокрушался старик».

Здесь все кипит — вот-вот кого-нибудь ошпарит. Пе­репадет, наверно, и мужикам, «хозяевам», собравшимся в одной хате и увлеченным мужским занятием: игрой в карты. Здесь страсти тоже закипают — не копеечные, хотя игра идет на копейки.

«— Под твою темную,— сухим голосом сказал Валента Ивану, взглянув на него украдкой, и забараба­нил ногтями по столу, чтоб не так заметно было, как дрожат у него руки.

— Чем он побил? Слишком умные вы все,— стал перекидывать карты Валента.

— Чем? Вальтом козырным...

— Вальтом козыльным,— покраснел Валента и вы­валил язык, сердито дразня их: знатоки сыскались, не играете, так не лезьте не в свое дело.

Спор заходил далеко. Уважающие себя игроки помалкивали, не заступаясь ни за одного, ни за другого. Все не любили Валенту за его ум, радовались его ошибке...»

Целый мир здесь — симпатий, антипатий, злости, алчности, зависти, высокомерия, «местного» юмора. Самоуглубленно, с чувством собственного достоинства деревенские мужчины заняты делом — в стороне от писка детей и поросят. И тут произошло неожиданное: словно шаровая молния влетела в хату...

«В эту минуту в хату влетела Кулина, жена Ивана, и подскочила к столу:

— Чтоб ты света божьего не видел, как ничего, кроме карт, не видишь. Чтоб ты с этой скамьи не слез, как ты из-за карт не вылезаешь, домой не идешь. Лентяй ты, чтоб тебе, чтоб ты, га-го-го,— как из торбы горох, сыпала она.

Ивана как ветром сдунуло со скамьи. Деньги с кона очутились в кармане Валенты, а изорванный Кулиной в клочья крестовый король разлетелся по столу и под шесток. Игроки опешили.

Проявив такую решительность, баба и сама на мгновение поразилась, но тотчас опомнилась, пока фор­туна была в ее руках.

— Домой иди, мошенник! — крикнула она на пороге и так хлопнула дверью, что стекла в окнах задребез­жали.