Ефим Шифрин - Мир тесен. Короткие истории из длинной жизни

Мне просто пришло в голову, что эти суициды, все исступления поэтов наших великих, и фатальные уходы знаменитых пьяниц, и даже громкие разводы звезд — это все медицина, частные случаи обычной врачебной практики: у этого — синдром напряженной шеи, у этого что-то типа вегетативного расстройства, другому бы таблеточку феназепама на ночь — и, глядишь, собрания сочинений были бы потолще, и фильмография подлиннее.

Ведь были же и здоровые гении!

Почему же общим местом стало за каждым небожителем видеть истерзанного нездоровьем страдальца?

И не надо мне тут, как говорил Горбачев… то есть я понимаю, как физический недуг обостряет чувствительность и как природная ущербность слуха добавляет, скажем, зоркости… Но я не об этом. А о том, что быть здоровым здóрово и таланту. Что пьянство, чуть ли не вмененное любому стóящему художнику, это вообще не очень хорошо.

Мог ли бы решить проблему Маяковского или Есенина годный врач?

Быть или не быть — вот в чем мой вопрос.

Разве долгое бытие чем-то хуже небытия, хотя бы и бесконечного?

Пожалуй, начиная с «Глянца» моя коллекция чудиков начала прибавляться настоящими фриками. Проб к фильму не было: на первой встрече я показал Кончаловскому двух персонажей: того, кто сначала назывался в сценарии Валюшкиным, и того, которого потом так замечательно сыграл Геннадий Смирнов. Андрей Сергеевич колебался ровно один день, сказав, что я ставлю его в трудное положение — оба героя в моих этюдах ему понравились. Пробы грима решили все. Валюшкина поручили мне. Оставалось только переименовать его в Марка Шифера.

Этот пример у меня всегда перед глазами. Мне было девятнадцать лет, и дух диссидентской Москвы я впитывал так же жадно, как запах московского метро. Мои новые приятели добавили в список обязательной литературы, который был при мне еще после филфака, столько новых книг, столько новых имен!

В квартирах, где я дневал и ночевал, подпевали Окуджаве, Галичу и Высоцкому.

По третьему разу я перечитывал книжки Бердяева, а ночами спешно и к сроку корпел над «Теленком», который бодался с дубом.

«Вражьи» голоса, которые так отчаянно глушили на папиной «Спидоле», теперь отчетливо и смело звучали от моих новых друзей.

Мы жили в параллельных мирах, потому что друзья утром отправлялись на работу, где всем коллективом вставали под гимн во время трансляции съезда, а вечером возвращались домой, где уже, сидя в креслах, дружно смеялись над ним.

Но ее пример у меня перед глазами. Тогда ей было лет тридцать пять, а сейчас я даже боюсь предположить сколько, потому что прошло столько лет, которые перевернули весь мир, а ее оставили прежней — беспрерывно занятой сведением чужих рук в стремлении не пропасть поодиночке.

Мы давно не виделись, но я знаю, что ее диссидентский задор не иссяк и она всегда там, где кличут собраться, прогуляться, встретиться глазами, а потом разойтись…

Мне кажется, что я вместо нее схожу с ума от такого постоянства. Вот именно: встретиться и посмотреть друг другу в глаза, хлопотать и инициировать эти встречи — это главное ее занятие за все прошедшие сорок лет.

Встретиться и посмотреть. Никуда не уехать. Ничего не предпринять, а только готовиться к этим долгожданным встречам. А потом пройтись «плечом к плечу», как она однажды высказалась в своем блоге в Фейсбуке.

Говорить с ней всегда было не о чем. И в нынешних ее комментариях к чужим публикациям ничего содержательного, кроме призывов обязательно встретиться и посмотреть друг другу в глаза, я не обнаружил.

Мир можно изменить. Я в это верю. Но ее пример для изменения мира мне никак не годится.

Я даже не знаю до сих пор, где и кем она работала все эти сорок с лишним лет…

Каждая профессия предполагает свои условности. Моя жизнь на сцене началась в ту пору, когда застегнуть актрисе лифчик перед выходом — еще не было подсудным делом и, не опасаясь грядущего преследования, можно было даже, упираясь коленкой в спину, дотянуть молнию до лопаток на ее видавшем виды концертном платье.

Девочек из неведомого мне ансамбля позвали в студию. Гримерки в «Останкино» во время съемок больших проектов вмещают много народу. Одеваются и раздеваются все, как позволяют удобства: не обращая внимания друг на друга или в случае необоримой стеснительности просят выйти — так принято среди актеров. Так всегда было в тесных кабинетах на предприятиях, за экранами кинотеатров, так бывало в спортивных залах на стадионах.

Но пришло время Х. Девичьи коллективы охраняют дюжие дядьки, едва взошедших звезд опекают продюсеры, визажисты, стилисты и массажисты.

Однажды в ЦДКЖ путь к моей комнате для переодевания преградил исполинский дядька, стерегший светелку для певицы с цветочным именем. Ну, тогда, надо сказать, у меня хватило духу зыркнуть на него так, что его тяжелая рука, слава богу, сразу упала параллельно тренированным окорочкам. Путь в комнату оказался свободен.

В Колонном зале я видел, как одну певичку, засветившуюся ровно на два сезона, сопровождал прямо на сцену уцененный Джеймс Бонд с видом секьюрити принцессы Дианы. И мастера, видавшие в этих стенах всякое, не сдержали улыбок при виде такой дури.

— Девочки, вас ждут в студии! — торопила администратор девочек из ансамбля.

— Ща, мы переоденемся, если вы, блядь, отсюда наконец выйдете! — вдруг заорала одна из них, да еще с силой захлопнула дверь за мной, ретировавшимся в ту же секунду к выходу.

Мы долго искали эпитет для девяностых, когда потерялось в соплях это странное поколение, и просто не заметили, как из соплей незаметно выросли эти несомненно правые во всем, но уж больно сердитые козявки…

О медицине и искусстве, как водится, судачат все. В очереди к врачу перемывают косточки актерам и режиссерам. Нам с эскулапами поговорить о пациентах или о зрителях — такое счастье не светит: всегда боишься нарваться на расхожий упрек про рыльце в пуху. И даже с условно чистым рыльцем никогда не дерзнешь посудачить о публике. Она у нас, как известно, всегда права: что хворая, что здоровая…

Она позвонила мне, когда я вернулся из Риги в Москву. Спектакль «Я играю Шостаковича» показали в тот день, когда хоронили маму. И мы, конечно, не стали его смотреть. Пока я был с папой и братом, Любовь Саввишна, наверное, искала мой телефон.

Потом я узнал, откуда у нее такой поставленный голос. Историю про то, как Мейерхольд пригласил ее вести мастерскую современного слова, я сначала услышал от нее, а спустя годы для точности вычитал в Википедии. Ей было тогда двадцать два года. У меня нет желания проверять достоверность этих слов.