Ефим Шифрин - Мир тесен. Короткие истории из длинной жизни

Но почему?

Представляю себе, как удивился бы, например, Платон такому странному выводу.

Виктюк ставил пьесы Олби три раза: «Кто боится Вирджинии Вулф», «Лолиту», — по роману Набокова, а спустя годы взялся за «Козу».

Права на пьесу, в которой трагикомическим образом сошлись любовь семейного мужчины к козе по имени Сильвия, ревность жены и отношения с собственным сыном, который ко всему оказывается геем, сначала приобрела для «Современника» Галина Волчек. После неудачной попытки уговорить Квашу сыграть главного героя в ее версии Галина Борисовна сдалась.

— Я не знаю, как любить козу, — сказал Игорь Владимирович.

— Я знаю, как любить людей, — отвечала Волчек.

Переговоры с агентством Олби, который уже продал права на постановку «Современнику», начались заново.

Я помню, как, находясь на гастролях в Штатах, руководил отправкой из Москвы своих видео и прочих материалов для получения согласия драматурга на постановку пьесы уже в Театре Романа Виктюка.

Премьера самого скандального спектакля Э. Олби, а значит, и Виктюка, состоялась в Московском доме музыки в 2005 году.

Реакция публики была вполне предсказуема: зал иногда пустел наполовину, иногда восторженные поклонники устраивали нам овации прямо перед сценой, но силы и желание играть его дальше иссякли почти одновременно у всех.

Думаю, это была одна из моих лучших театральных работ и очень заметная роль моей постоянной партнерши у Виктюка Екатерины Карпушиной. Но спектакль, видимо, опередил время или обогнал зрителя. Трудный сюжет был точно не рассчитан на большой зал. Однако мы с удовольствием репетировали его и, затаиваясь всякий раз, все же регулярно играли. Нас хватило едва ли на два года. «Козу» как-то незаметно перестали включать в репертуарный план. Никто особенно не настаивал на ее возвращении.

Уверен, что при нынешнем раскладе в стране мы не сыграли бы даже и премьеру.

Когда сейчас, спустя много лет после того, как я последний раз снялся в этой программе, читаю о себе «аншлаговский артист», я не могу не вспомнить того несчастного горца, который однажды пукнул на свадьбе, ушел от стыда еще выше в горы, а спустившись оттуда через двадцать лет, услышал в ответ на свой вопрос, что произошло за двадцать лет в его родном селении: «Ничего особенного — с тех пор, как один чудак двадцать лет назад пукнул на свадьбе…»

Что мы все о вас да о вас?

Давайте поговорим обо мне.

Вот я, например, не мстительный.

Мне известно чувство гнева, я знаю вспышки ярости и даже долгое время могу справляться с бременем обиды, но мне не знакомо чувство мести. Оно не преследовало меня ни в реальной жизни, ни даже в тягостных сновидениях.

Однажды на «Мосфильме» мне рассказали о кознях главрежа московского театра, где имел несчастье служить молодой актер, посмевший подписаться на другой проект, к которому испытывал предубеждение его бывший покровитель, и я еще подумал, что с такой изощренной драматургией самому постановщику не приходилось встречаться ни в одном из своих громких спектаклей.

Я уже рассказывал и о том, каким долгим мщеньем обернулась закулисная стычка со знаменитым коллегой для одного ныне забытого народного певца.

Однажды жизнь развела меня по разным углам тесного «богемного» пятачка с одной артисткой таким коварным образом, что я, потеряв охоту здороваться, тем не менее принужден был встречаться с нею на различных мероприятиях и раутах. В отличие от многих, я без труда прощаю предательство, но совершенно теряю из виду самого предателя. На одном фестивале я заметил, что будто бы вижу кнопки этажей, которые заслонила от меня моя бывшая подруга, когда мы случайно столкнулись с ней в лифте.

Может быть, это еще более опасное свойство — уметь «похоронить» человека при жизни, но мне почему-то совсем не совестно в этом признаться. Возможно, потому что я знаю за собой другие, хорошие черты: вот я, к примеру, не мстительный…

В один день на репетиции виктюковской «Козы» разыгралась нешуточная драма.

Роман сговорился с группой из «Останкино», возглавляемой его телевизионным биографом Волосецким, что меня «разведут» во время фотосессии, приуроченной к премьере спектакля. Маэстро задумал выпустить программки с фотографиями, на которых мне надлежало обниматься с настоящей козой, хотя по прочтении пьесы я придерживался идеи, что животное для Эдварда Олби — все же высокая аллегория.

Приехав на репетицию, я обнаружил еще и телевизионную съемку в связи с предстоявшей премьерой. Балкон в вечно ремонтируемом театре Виктюка, всегда державшийся на честном слове, на этот раз стойко выдерживал камеру на штативе и вместе с нею — грузного оператора.

В полутемном зале тоже стояли телекамеры.

Во время непростой сцены, давшейся мне потом и кровью, Роман не кричал, как обычно, а неумеренно хвалил меня, а затем вдруг предложил сделать перерыв, увидев, что в зал потянулась целая делегация, состоявшая из какой-то деревенской тетки и, как мне привиделось, целого козлиного стада.

Коз на самом деле было всего четыре, но сам факт появления даже маленького зверинца в стенах здания, в котором привычно решались проблемы любви, ненависти и безоглядной страсти, заставил нас повалиться на пол от смеха.

Я еще не вполне отошел от трудного эпизода со своей супругой по пьесе, но уже зашелся от смелого эклектизма Мастера.

— Зачем же так много коз, — спросил я, — когда для фотографий хватило бы одной козочки?

— Выбери ту, которая тебе понравится. Вот! Она уже пошла к тебе! Смотри! Пошла, Муся!

На сцену по ступенькам вместе с козой взобралась и хозяйка в заношенном казакине, держа в руке целое ведро очищенной моркови. Стесняясь и краснея, она показала мне, как надо приманить к себе козу. Я взял одну морковку и протянул Мусе. В этот же миг меня ослепили вспышками фотокамеры. Я почувствовал азарт дрессировщика: присел на полу, и животное потянулось ко мне за морковкой.

— Есть! — закричал Роман. — Гениальный кадр!

Он оживился, стал режиссировать мизансцены. Коза, понукаемая его восторженными возгласами, прошла сзади, тыркаясь в меня мордой.

— Блеск! — завопил Роман. — Это мы дадим на обложку!

Забегая вперед, скажу, что, к моему ужасу, этот кадр таки попал на обложку самой безвкусной программки — в театре, где больше привыкли к портретам его обнаженного премьера.

Я решил доиграть до конца.

Тетка, от которой за версту разило перегаром, на мою беду, подступила ближе.

— Ефимчик, дорогой, можно я это… спою?…

— Давайте, — разрешил я. — Мы споем с вами хором…

Хозяйка вышла на середину сцены, буквально завопила какую-то народную песню. И вдруг осеклась.