Иван Мялицын - Генерал Рубцов

— Знаешь, Женя, кого я сегодня встретила? Яна Семеновича Адамсона. Он сначала не поверил, что ты… у меня остановилась. Из Москвы докатились слухи о твоей гибели. Он передавал большой привет, очень просил зайти. Ну, что ты встала у порога, раздевайся.

— Нет, нет, Наташа. Я сейчас же схожу к Яну Семеновичу. Он друг Федин, может, что-то знает о нем, — торопливо застегивая непослушными пальцами пуговицы и отступая к двери, взволнованно говорила Евгения Григорьевна.

Как только дежурный по штабу доложил о Рубцовой, Адамсон вышел в приемную и, взяв Евгению Григорьевну под руку, проводил в свой кабинет. Она огляделась. Здесь все было как при Федоре Дмитриевиче.

— Вот и встретились, — взволнованно проговорил Адамсон, пододвигая Рубцовой стул, — Хорошо, что вы в Перми, здесь помнят и ценят Рубцова, здесь вы как дома.

— Ян Семенович, что вы знаете о Федоре? — сразу же спросила она.

— Пока ничего. Да успокойтесь, пожалуйста, не надо так волноваться. Поберегите себя!

— А как вы, как ваши дела?

— Был на фронте, недолго, правда. Вскоре получил приказ о передаче дивизии другому командиру. Самого опять в Пермь послали. Не хотел с фронта, да приказы не обсуждают. Расскажите-ка о себе лучше!

И снова, уже в который раз, Рубцова говорила о страшных первых днях войны, о выходе из окружения вместе с полковником Могильным, о ранении, о встрече с Федором Дмитриевичем.

Прощаясь, Адамсон внимательно посмотрел в серые, с еще не высохшими на ресницах слезинками глаза Евгении Григорьевны и проникновенно сказал:

— Что бы ни случилось, — держитесь, вы жена офицера. Если что узнаю о Федоре Дмитриевиче, сообщу непременно. Но верю, верю, что он жив! А вы со всеми нуждами сразу ко мне. Кстати, как у вас с зимней одеждой? Вот что, завтра же ступайте в военторг и получите телогрейки с валенками, я распоряжусь. Зима на Урале, сами знаете, лютая. Ну, до свидания!

С головой окунулась в свою работу врач Рубцова, и все личное, недавно пережитое, как бы отступило на второй план, укрылось в самых сокровенных уголках души. Вместе со всеми людьми она хотела одного — победы над врагом.

Евгении Григорьевне досталась сложная палата. Большинство раненых с поражением нижних конечностей, были и с ожогами. Особую тревогу вызывал двадцатилетний лейтенант Борис Орлов, бывший студент Ленинградского судостроительного института. У него тяжелый ожог нижней части живота и ног. Воспаленными, мутными от нестерпимой боли глазами он часами глядел в потолок, не произнося ни слова. У Бориса обожжена треть тела.

Много долгих бессонных ночей провела Рубцова у его постели. Она знала, что такие раненые не выживают, но как могла боролась за его жизнь, не раз меняла курс лечения. Орлову неоднократно переливали кровь, вводили в организм растворы, а улучшения состояния больного не наступало…

Евгения Григорьевна медленно идет по палате. Вот уже немолодой боец Иван Егорович Евсеев. Все врачи и сестры госпиталя обращаются к нему по имени и отчеству. У Евсеева тяжелое ранение правой ноги. Но даже прикованный к койке, этот коренастый, крепкого телосложения мужчина не растерял оптимизма и жизнелюбия. У Евсеева началась гангрена. Ногу надо ампутировать.

— Не дам, слышите, не дам! — гремит по палате его голос. — Ни в жизнь без ноги не буду!

— Иначе смерть, — жестко обрывает Рубцова.

— Смерть?! А вы зачем тут?! Лечите! Резать не дам!

— В таком случае я не могу бороться за вашу жизнь. Да поймите же вы это наконец!

— Не можешь — не берись, пусть другие лечат! — упрямо бросает Евсеев и отворачивает лицо к стене.

Время терять нельзя. И после мучительных раздумий Рубцова идет к начальнику отделения Н. В. Белецкой, организует консультацию профессора М. С. Знаменского.

Беден арсенал медицинских средств. Антисептические растворы, витамины, стрептоцид и усиленное питание — вот все, что можно применить. «Бесполезно, погибнет», — бьется в сознании беспокойная мысль. Но, чудо! К концу недели опухоль на ноге Евсеева стала заметно спадать, уменьшилась синюшность. Раненый и сам чувствует, что потихоньку выкарабкивается из цепких лап смерти.

— Спасибо, доктор! — говорит он Рубцовой после очередного обхода. — Да я за эту ногу десяток фашистских гадов уложу!

Напряженны будни госпиталя. Особенно трудны ночи, когда с эвакопункта раздается тревожный звонок, предупреждающий о прибытии эшелона с фронта. В госпиталь прямо ночью вызывают сотрудников, в приемное отделение перетаскивают носилки, в помещениях производится генеральная уборка, заправляются чистым бельем постели, пополняются медикаменты, стерилизуются хирургические инструменты и перевязочный материал.

И вот начинают прибывать машины, полуторки и трехтонки, с побывавшими в самом пекле бойцами. Они измучены долгой дорогой, истощены, повязки, нередко наложенные еще семь-восемь суток назад, бурые от запекшейся крови. Десятка полтора машин выстраивается на улицах перед госпиталем. Выгрузкой раненых занят весь персонал госпиталя. И среди всех выделяется высоким ростом Александр Михайлович Соснин. Он быстр в движениях, немногословен, но врачи, сестры, санитары, работники хозяйственной службы выполняют его приказания стремительно и точно.

Приглушенные и громкие стоны раненых, спокойные, ласковые голоса сестер, шум машин, крики команд, отчаянные возгласы — все сливается в характерный и ни с чем не сравнимый госпитальный гул. Да, прием раненых — самый трудный рабочий день. Когда раненые осмотрены, накормлены, размещены по палатам, врачи и сестры от усталости буквально валятся с ног, и только начальник госпиталя кажется таким же спокойным и неутомимым. Но как бы ни уставала Евгения Григорьевна, а придя домой, непременно сядет за дневник. Вся в мыслях о муже, на страницах тетрадки поведет разговор с ним. Вот уже месяц они в Перми, а от Федора Дмитриевича никаких вестей. От недобрых предчувствий и тоски сжимается сердце.

Нашими войсками оставлены города Гомель, Чернигов, Киев… Напряженная тишина в госпитальных палатах, угрюмые лица раненых, среди которых много украинцев. Под Харьковом родина Рубцовой. Там брат, сестра, тетя… И Федор где-то в той стороне. Почему же не пишет он? Прав Адамсон, нельзя предаваться унынию, держаться нужно. Да и не только самой держаться, надо еще и раненых хоть на короткое время отвлечь от тяжелых дум, подбодрить.

Высокая дамба через пойму тихой, но полноводной реки Удай (начальный участок шоссе Пирятин — Сумы) сплошь забита войсками. Соединения, части и отдельные подразделения в стремлении покинуть город Пирятин, который в эти дни оказался на скрещении путей отступавших армий Юго-Западного фронта, неудержимым потоком пробивались к дамбе. Враг, используя все заднепровские аэродромы, с раннего утра бомбил скопления советских войск. Армады немецких штурмовиков и бомбардировщиков через двадцать-тридцать минут пиратствовали в воздухе. После каждого налета сотни убитых и раненых, разбитые, исковерканные и горящие автомобили, черные тучи ядовито-удушливого дыма от горелой резины и крашеного металла.