Владимир Дуров - О сильных мира того

Я решил, в конце-концов, не держаться особняком, а завоевать их симпатию.

Мне помогла моя прирожденная способность смешить и оживлять людей.

Я приглядывался к окружающим, подмечал их характерные черты и копировал их часто в смешном виде: копировал походку, покашливание, звук голоса…

Бывало пойдешь, так слегка покашливая, подражая начальнику, и начинается среди служащих переполох, водворяется разом глубокая тишина, перья быстрее двигаются в руках; засмеешься и кругом смех и восхищение:

— Ну и штука!.. И как это вы можете…

— И дано же этакое человеку — мертвого из гроба поднимет…

— Ну, покашляйте еще немного… Ах, точь-в-точь его превосходительство…

Все эти несчастные, пришибленные люди, не смевшие дышать в присутствии начальства, старались приблизиться к идеалу быть похожим на «его сиятельство», самого генерал-губернатора князя Долгорукова, хоть внешним видом, и потому в Управе вошла в моду прическа на манер его сиятельства, с височками и английским пробором сзади. А в Москве гуляло про эту прическу или про парик лысого князя множество анекдотов.

Рассказывали, что фаворитка князя, знаменитая балерина Собищанская, изрезала раз в порыве гнева ножницами на кусочки княжеский парик, и лысый сановник не в состоянии был никуда выйти. Он просидел две недели в своей комнате, не выходя из нее до тех пор, пока ему не прислали из Парижа нового.

Чиновники пресмыкались не только перед всесильным генерал-губернатором, который мог их раздавить, как блох, но и перед своими столоначальниками, перед каждым, кто был одной ступенью их выше. А я держал себя относительно начальства очень независимо, и эта моя независимость и уменье вносить в тусклую жизнь управы веселье заставляли товарищей по службе проникнуться ко мне уважением.

Я приглядывался внимательно к окружающему меня укладу жизни и изучал его отрицательные стороны.

Я заметил, что любимым занятием и развлечением разных канцелярских красноносых Свистулькиных и Сопляковых было глумление над тем, кто был ниже их, кто в них нуждался.

Они выбирали для своего издевательства обыкновенно бедных просителей.

Придет какая-нибудь жалкая старушенка из деревенской глуши, со слезившимися глазами и начнет шамкать:

— Батюшки… родимые… паспорт вот у меня… куда мне здесь, укажите, сделайте милость…

Чиновник слушает, а сам косится на ее пустые руки. От этой ничем не поживишься, а в то время чиновники все поголовно были взяточниками, и трудно было без взяток прожить при тогдашних ничтожных окладах, особенно чиновникам, обремененным большою семьей.

Итак, у старушенки нет ничего в руках, что могло бы пополнить пустую казну «батюшки родимого». И он кивает головою:

— Вон там, ступайте туда.

Старуха подобострастно кланяется:

— Спасибо, кормилец…

И плетется куда ей показывают.

А там никто ничего не знает, и ее посылают дальше, за другое «стойло», где виднеются согнутые спины чиновников, оттуда еще куда-нибудь, пока, наконец, не наведет на правильный путь швейцар.

А иногда опять очутится у того же стола:

— Батюшка, касатик, сделай милость…

Но она от швейцара знает, что ей нужно начать с «благодарности». Не подмажешь — не поедешь.

И старушенка, кряхтя и вздыхая, поднимает верхнюю юбку и вынимает из нижней платок, в уголке которого «подальше» запрятаны в узелке завернутые медные пятаки.

Отдаст она последние гроши чиновнику, небрежно опускающему их в стол и получает необходимую справку.

И бредет назад по большому залу, разделенному прямой линией ковровой дорожкой, мимо высоких барьеров, мимо столов с согнутыми фигурами, мимо сотни шкафов, битком набитых делами в синих обертках.

Скрипят чиновничьи перья, горбятся годами согнутые чиновничьи спины, растет гора исписанной бумаги под руками синих вицмундиров с застывшими как у мумий лицами, этих старух канцелярских крыс, с прилизанными постным маслом височками, нюхающих табак и вытирающих бритые подбородки красными бумажными платками.

Направо и налево — столы… столы… столы…

С презрением смотрят они на просителей: мужичков в лаптях, дряхлых деревенских старух с почтительно согнутыми спинами, и меняют выражение только для большебородых купцов и домовладельцев в долгополом кафтане и сером армяке, у которых всегда наготове «благодарность».

И надменный вид этих канцелярских крыс сразу меняется, как только в конце зала дрогнет стеклянная дверь, ведущая в кабинет начальника, и курьер быстро распахнет ее… Тут спины пригибаются низко к столу, как по мановению волшебного жезла, а перья быстрее забегают по бумаге…

Душно, невыносимо душно было в этом зале, и я в нем задыхался от старой чиновничьей плесени, отводя душу только в шутках и в дружбе со швейцаром Осипом, с которым подружился, узнав про его любовь к животным, особенно канарейкам, для которых он в свободное время обтачивал палочки для насеста.

Огарев, обер-полицеймейстер г. Москвы, был дружен с моим крестным. Предо мной встает его высокая фигура с висящими низко, крашеными и длинными, как у Тараса Бульбы, усами.

Он бывал у нас часто запросто и от души хохотал, когда я, мальчик, копировал походку, манеру и жеманство общей знакомой жены жандармского полковника Дениса.

Когда мы удирали с братом в цирк, Захаров жаловался Огареву, и тот грозил собственноручно выдрать через мокрую тряпку с солью.

Впоследствии, когда я работал уже во вновь устроенном на диво всей Москве каменном здании цирка Соломонского, на Цветном бульваре, — Огарев говорил, встречаясь там со мною:

— Мальчишку знаю с детства и с детства у него пристрастие к цирку, и никакие просьбы его воспитателя и никакие мои угрозы не помогли. Так, видно, суждено.

Моя дрессированная собачка Бишка заставила говорить о себе всю Москву.

Она показывала публике новый номер: сидя на задних лапках, она сама у себя брала из лапки в зубы папироску и делала вид, что курит; она решала на арене арифметические задачи, брала разложенные цифры, по заданию публики. Все эти новинки цирка приводили публику в восторг и казались ей чудом.

В этот вечер мне особенно горячо аплодировали, и я получил серебряный портсигар с надписью «талантливому дрессировщику» от Смирнова.

После представления в буфете со мной познакомился молодой в то время присяжный поверенный Смирнов.

Этот блестящий адвокат в разговоре со мной был робок и очень смущался. Предложив мне выпить, он с первых же слов, видимо, стесняясь и путаясь, наконец, высказался яснее:

— Знаете… мне бы хотелось… если бы вы согласились… я был бы вам очень благодарен… сеттер у меня гордон… хотелось бы его отдать вам в дрессировку.