Владимир Дуров - О сильных мира того

Он помолчал и совсем тихо и робко добавил:

— Видите ли, я, в сущности, не знаю, возможно ли этому выучить, и я прошу вас не смеяться, если вам мое предложение покажется несуразным. Первое, это я должен вас просить выучить собаку перестать бросаться на меня, когда я возвращаюсь из суда отучить его от бурных ласк, когда он царапает лапами мой фрак. Это, я думаю, вам будет нетрудно. Но вот, чего бы мне хотелось — это… это… это… Вам, быть может, покажется странным, чтобы гордон во время нашего обеда или ужина становился передними лапами на спинку моего стула и зорко следил за всеми обедающими, а когда кто-нибудь из нас нечаянно уронит салфетку, ложку и вилку, — он должен тотчас же поднять предмет подать тому, кто его уронил.

Я, улыбаясь, ответил ему:

— Этот последний номер считаю трудным, но для меня, возможным. Только, — тут я стал в свою очередь запинаться, — для этого мне необходимо обедать и ужинать каждый день по два раза и непременно с компанией.

— Ага, — понял Смирнов и тут же мне вручил довольно изрядную сумму на обеды и ужины, как задаток.

И вот началась моя дрессировка.

Выучить собаку служить за столом для меня было пустяки. Как только накрывался стол и гремела посуда, гордошка тотчас же становился задними лапами на спинку стула и с нетерпением ждал, когда мы сядем обедать.

Аппортировка — уменье поднять ножик или салфетку — была для меня азбукой; труднее всего оказалось выучить собаку подавать предмет именно тому, кто его уронил.

Когда кто-нибудь из моих товарищей, довольных вкусным обедом, бросал на пол какую-нибудь вещь, гордой брал ее в зубы и подносил ко мне, ожидая, чтобы из моих рук, как он привык, получить вознаграждение.

Я делал вид, что не замечаю гордошки, а товарищ, уронивший предмет, сначала тихо, а потом все громче подзывал к себе гордона, брал изо рта его вещь и тотчас же поощрял его куском вкусного жареного мяса.

Эти уроки должны были продолжаться довольно долго, да мы и не очень спешили закончить дрессировку, чтобы подольше и почаще вкусно обедать, запивая вином дорогое угощение.

Наконец, аванс был весь проеден. В это время Смирнов навестил своего любимца и привез ему из клуба пару рябчиков. Тогда я с притворным сожалением заявил ему, что конец номера, самый трудный, еще не готов, так как аванса не хватило.

Смирнов поспешил повторить аванс, и мы с товарищами смеясь над расточительностью наивного адвоката, продолжали приятную дрессировку.

Но вот к нашему несчастью, номер был окончательно готов. Дальше тянуть казалось невозможным. Гордон блестяще выполнял все, что от него требовали.

Товарищи старались обмануть собаку, поочереди незаметно спускали со стола то салфетку, то вилку и, как бы это ни делали они незаметно, зоркие глаза гордона не пропускали ни одного движения сидящих за столом.

Смирнов был в восторге, когда я показал, чему научил гордона. Он дал мне большую сумму денег за дрессировку и увез собаку.

Через несколько дней во время второго антракта я столкнулся в фойэ со Смирновым.

Он не поздоровался со мной и вдруг резко и грубо с места в карьер, к моему великому удивлению, стал кричать:

— Я думал, что имею дело с нашим интеллигентом, а вы — комедиант — и больше ничего. Так зло и пошло посмеяться мог только человек…

Я не дал ему договорить.

— Да об'ясните же мне, в чем дело. Я ничего не понимаю.

— Не притворяйтесь, пожалуйста. Вам это даром не пройдет, я вас привлеку к ответственности за шантаж.

Смирнов все более и более повышал голос, привлекая криком публику.

Я был взбешен. Я был незаслуженно оскорблен и уже готов был его ударить, как окружавшая нас толпа раздвинулась, и возле меня очутился Огарев.

— Я прошу вас обоих в контору, — сказал он и сам пошел с нами. Пристава розогнали публику.

Тут только в конторе я узнал о том, что произошло с гордоном. Дело было так: модный блестящий богач присяжный поверенный, вращавшийся в аристократическом кругу, устраивал jour fix’ы у себя в своей роскошной квартире. Его четверги посещали все представители высшего общества Москвы.

В один из последних четвергов к Смирнову приехала и его невеста, княжна X…

Конечно, как полагается, невеста ласкала любимую собаку жениха, давая ей конфекты, а потом за ужином, сидя рядом с хозяином, увлеклась разговором и забыла про гордона.

Про гордона забыли все гости. Никто ничего не ронял и гордону не пришлось ничего получить.

После ужина многолюдное общество разместилось в зале. Все пристали к «царице вечера», княжне X:

— Пожалуйста, спойте нам. Мы давно уже не слышали вашего чудного голоса.

Княжна села за рояль, приготовилась петь, аккомпанируя себе.

В зале водворилось напряженное внимание… Смирнов сидел возле, княжны, чтобы переворачивать ей страницы нот. Княжна взяла несколько аккордов…

И вдруг, среди этой сладкой тишины, прерываемой нежными звуками рояля, в зале появляется гордон…

Он подвигается вперед к роялю, гордо неся в зубах какой-то сверток, подошел к княжне и победоносно положил ей на колени… грязные подштанники хозяина…

Что тут произошло-трудно описать.

С княжной сделался обоморок, истерика…

Бледнея и краснея, Смирнов кричал в конторе:

— Пусть не отпирается. Ясно, что все это было им подстроено нарочно. Он подучил собаку таскать грязное белье, чтобы осрамить меня.

Он кричал, а я хохотал…

В самом деле мне было очень смешно.

Я удивлялся сообразительности гордона и тут же об’яснил причину происшедшего: собака ничего не получила за этот вечер, а получить хотела, и стала искать, нет ли чего брошенного, за что можно было рассчитывать иметь подачку. Он нашел брошенное под кроватью белье Смирнова и принес его тому, кто его угощал.

Рассказ о скандале у Смирнова облетел всю Москву. С тех пор мне стали предлагать со всех сторон в дрессировку собак. Тогда и обер-полицеймейстер Огарев отдал мне пару своих горных санбернаров, за что в конце концов не заплатил мне ни копейки, как и прачке, которая мыла ему 25 лет белье и за это получила старую пожарную клячу, околевшую через две недели.

Ведь капиталисты тоже были сильные мира того, а потому я хочу вспомнить в этой книге и мои с ними столкновения. Удачная дрессировка смирновской и огаревских собак заставила меня открыть на Садовой улице в моей квартире, в глубине двора, учреждение, там на двери я навесил дощечку:

«Дрессирую всевозможных животных, специально собак».

И вот ко мне все чаще и чаще стали приводить собак и приносить кошек.

Это очень не нравилось домовладельцу, и он грозил подать на меня мировому, но я не обращал внимания на эти угрозы и делал свое дело.

Я расположился в самой большой комнате квартиры, совершенно без мебели, с прибитым кругом стен линолиумом, с ввинченными в деревянные стены кольцами.