Георгий Ковтунов - Всей мощью огня

— Когда ты наконец поймешь, что командуешь не орудием и даже не взводом. У тебя — дивизион, во какая сила! Вот и управляй ею. А ты то за наводчика к панораме, то чуть ли не за шнур дергаешь.

— А если враг нажимает, а люди ошибаются? — не сдавался Почтаренко.

— Сумей командой поправить. К орудию ты имеешь право встать только в том случае, когда оно одно осталось в подразделении и люди все перебиты. Вот тогда спасибо скажу.

Под стать командиру третьего дивизиона был и его начальник штаба старший лейтенант Иван Максимович Лебеденко. На тех, кто мало знал Ивана Максимовича, он мог произвести впечатление малоподвижного, флегматичного человека. Но стоило прозвучать первым выстрелам, как Лебеденко неузнаваемо преображался. Артиллеристы не раз видели его в самом пекле. И всегда он действовал хладнокровно, уверенно, находчиво, не обращая внимания на близкие разрывы снарядов, посвист пуль.

Всем в полку было известно, что Почтаренко и Лебеденко крепко дружат. И от родных письма вместе читали, и за обеденный стол, как правило, один без другого не садился. Но что являлось особенно примечательным — дружба эта никогда не переступала той невидимой грани, за которой начинается совершенно недопустимое в армейских условиях панибратство.

Командир дивизиона во всем, что касалось службы, строго спрашивал со своего начальника штаба. Случалось, распекал его за какие-нибудь упущения. Зато потом, когда убеждался, что недочеты устранены и дело выправилось, Почтаренко непременно подходил к другу, клал ему руку на плечо и удовлетворенно говорил:

— Вот и добре, Иван Максимович!

Конечно же, и на марше друзья в ту ночь были рядом. Начальник штаба дивизиона порой останавливался на обочине, чтобы пропустить мимо себя всю колонну, а потом, пришпорив коня, быстро нагонял нас.

— Все в порядке, товарищ капитан, — негромко докладывал он.

— Вот и добре, — слышалось в ответ.

И действительно, марш в дивизионе был организован образцово. Батареи своевременно проходили контрольные рубежи. Строжайше соблюдалась светомаскировка. За несколько часов я ни разу не увидел зажженной спички или хотя бы тусклого луча карманного фонарика. Придержав своего коня Приятеля, я дождался Почтаренко.

— Побываю в батареях, — предупредил командира дивизиона. — Если что, ищите в седьмой.

Мимо меня в кромешной тьме двигались тягачи с орудиями, автомашины, повозки. Глухо и натужно гудели двигатели.

— Товарищ капитан, загляните к нам, — неожиданно окликнул кто-то из темноты.

И тут же ко мне подъехал командир восьмой батареи старший лейтенант Владимир Борисович Муратов:

— По Приятелю узнал вас. Ничего не скажешь, знатный конек! Могу горячим чайком попотчевать. Хотите? В термосе еще есть.

— Не откажусь, спасибо.

Отхлебывая из походных пластмассовых стаканчиков душистый чай, мы ехали шагом и негромко разговаривали. Мне нравился Владимир Борисович. И как командир, и как человек. Было в нем что-то по-юношески открытое, подкупающее.

Муратову недавно исполнилось двадцать. Закончил восемь классов средней школы, а затем ускоренный двухгодичный курс артиллерийского училища, войну начал на Южном фронте. В ноябре сорок первого в Сумской области попал в окружение. Почти три месяца с группой товарищей партизанил во вражеском тылу. Именно тогда и появилась у Муратова первая седина на висках.

— На всю жизнь запомню я это время, — рассказывал он. — И, поверьте, не потому, что смерть подстерегала на каждом шагу. Самое страшное заключалось в другом: в полной оторванности от своих. Радиостанции не было. И с людьми без особой надобности старались не встречаться. А если и встретишь кого, то информация самая противоречивая поступает. Пробиваемся постепенно на восток, а где сейчас линия фронта проходит, не знаем.

Только в начале февраля 1942 года удалось группе, в составе которой был Муратов, выйти к своим. Измученные, голодные, в изодранном летнем обмундировании, но с документами и с оружием в руках. Буквально тут же заняли свое место в общем строю. И не было ни у кого из них какой-то другой мечты…

Две ночи мы были в пути. К утру 23 октября 80-й артиллерийский полк сосредоточился в лесу на левом берегу Дона напротив хутора Мело-Клетский. И сразу же началась напряженная работа. Мне почему-то подумалось, что это и есть тот рубеж, с которого начнется наступление на нашем участке.

Так оно и оказалось. Вскоре из вышестоящих штабов, от соседей начали поступать данные о своих частях, о противнике, и мы засели за расчеты. Словом, штаб в эти дни напоминал своеобразный вычислительный центр, а сотрудники штаба — математиков.

Не раз вспоминался мне один случай, связанный со школьными годами. Учился я тогда в девятом классе. Дела в основном шли неплохо, успевал по всем предметам. Но вот однажды поленился и получил «неуд» по математике. Учитель наш, Сергей Алексеевич Сникин, не стал отчитывать меня при всех, но после уроков попросил задержаться в классе. Пристально глядя на меня сквозь толстые стекла очков, он спросил:

— Слышал я, Ковтунов, что мечтаете стать артиллерийским командиром. Это правда?

— Правда, Сергей Алексеевич.

— Что ж, стремление похвальное. Но знаете ли вы, что артиллерийская наука — это прежде всего математика?

Я сидел за партой, низко опустив голову. Что можно было сказать в свое оправдание? А Сергей Алексеевич тем временем продолжал:

— Быть может, сейчас формулы, которые написаны на доске, кажутся вам скучными, ненужными. Но они — основа всему. Не зная их, не одолеете высшую математику, а без нее нет артиллериста. То есть зарядить орудие и выстрелить из него вы, разумеется, сможете, но точно поразить цель — и не мечтайте.

Недолго продолжался наш разговор. Тем не менее крепко запомнились мне слова учителя. И не просто запомнились, а заставили с иных позиций взглянуть на планы о будущем. Я стал серьезнее относиться к занятиям и на выпускных экзаменах по математике, как и по другим предметам, получил отличные оценки.

Потом не раз имел возможность убедиться в том, что артиллерийская наука — это прежде всего математика, и в училище, и во время последующих жарких боев с фашистами. А в эти дни, когда штаб полка начал непосредственную подготовку к контрнаступлению под Сталинградом, эта фраза, сказанная школьным учителем, вспоминалась особенно часто.

Одна за другой заполнялись бесчисленные таблицы, развешанные по стенам, разложенные на столах. Цифры убедительно подсказывали, сколько боеприпасов и куда еще надо подвезти, сколько целей может обстрелять та или иная батарея с основной и запасных позиций, какое время потребуется для перемещения подразделений на рубежи, которые сегодня находятся еще на территории, занятой противником. Прикинуть по карте, попытаться рассмотреть этот район и дороги, ведущие к нему, в стереотрубу. Поговорить с разведчиками стрелковых частей, которые, быть может, именно здесь ходили в тыл противника за «языком»…