Владислав Микоша - Рядом с солдатом

Бесконечные руины, как современная Помпея, плывут подо мной. У-2, с которого я снимаю, летит от изуродованного, обгорелого вокзала над черной пустой коробкой универмага, где был штаб генерал-фельдмаршала Паулюса, над Домом сержанта Павлова, к мельнице на Волге.

— Мне нужно, чтобы ты повторил свой кадр из прошлого сегодня. Точь-в-точь! И чтобы так же летела по городу тень от самолета! — напутствовал меня режиссер Анатолий Колошин. — Мы должны столкнуть в нашем фильме, в тех же самых местах, кадры войны с кадрами сегодняшнего мира.

Тогда мы начинали снимать большой фильм — «Трудные дороги мира». Этот прием — чередующиеся кадры минувшего и настоящего — был для нас главным, очень конкретно и убедительно выражающим идейный смысл ленты.

В конце сорок второго года, снимая конвой из Англии и Америки, я видел, как горел и рушился от немецких бомб Лондон. В семьдесят четвертом я снова полетел в Лондон и в Ковентри, чтобы точно по кадрам военной хроники снять заново те же улицы, дома и площади. Ни Лондон, ни Ковентри теперь не горели — всюду была жизнь, солнце и радость мирной жизни. Так же мы снимали в Ленинграде. Взяли интервью у оборонявшего Ленинград ополченца — музыканта из оркестра, впервые исполнившего Седьмую симфонию Д. Шостаковича. Его рассказ Анатолий Колошин положил на кадры, которые были сняты нашими товарищами в блокадном городе, а я по ним снял современный Ленинград.

Мог ли я, снимая войну — оборону Севастополя, Одессы, Кавказа, — подумать, что мои кадры и кадры других фронтовых операторов через десятилетия будут служить борьбе за мир на нашей планете? Тогда мы Мало думали о том, что когда-нибудь над планетой снова сгустятся черные тучи, о том, что некоторые люди на земле, потеряв память, забудут передать своим детям строгий наказ никогда не браться за оружие.

Прошло почти сорок лет. Это огромный промежуток времени для жизни одного поколения. Но тем, кто добывал мир на земле, тем, кому он дорог, кто отстаивает его сейчас, кажется, что все было только вчера. Было и никогда больше не должно повториться…

Над аэродромом голубой рекой плыл зной. Ничем не прикрытое солнце испепеляло плоскую крымскую землю. Готовая к вылету эскадрилья бомбардировщиков ожидала команды «По самолетам!».

Лежа на спине в высокой траве, я следил за полетом двух желтых бабочек, вновь и вновь ловил себя на одной и той же мысли: как трудно все-таки верить, что идет война… Сладкие ароматы полевых цветов курились вокруг. Опустившись ниже, надо мной кувыркались две лимонно-желтые бабочки. И с пронзительным криком, как черные молнии, мелькали низко над травой стрижи. «Как «мессеры», — подумал я. И не зря: мгновение — и одной бабочки не стало. Теплые струи ветра пахнули пряным ароматом шалфея. Упал в них и закачался на былинке мотылек. «И все же война…» Низко над землей замер, маскируясь от черного пирата, желтый лепесток.

Над херсонесским аэродромом наконец прозвучало: «По самолетам!» Второй день ждал я этой команды, теперь уже обращенной и ко мне. Самолеты отрывались от земли, возвращались на базу или не возвращались совсем. А я все сидел на аэродроме и ждал подходящего «рейса». Мне нужно было снять налет нашей авиации на румынский порт Констанцу или на нефтяные базы Плоешти…

Самолеты, базировавшиеся на удобные аэродромы Крыма, не только охраняли от налетов города, но и поражали военные объекты врага. В августе 1941 года Гитлер сказал, что Крым был «авианосцем Советского Союза в его борьбе против румынской нефти».

Каждый налет наших самолетов на Плоешти и Констанцу, рискованный и смелый, был подвигом авиаторов. Вот такой налет мне и хотелось снять.

Чумазый механик помог мне забраться в кабину стрелка-радиста. Прозрачный купол захлопнулся над головой, и я очутился в тесном зеленоватом аквариуме, из которого не было выхода. Резкий дурманящий запах спирта и бензина ударил в голову. Я остро ощутил свою оторванность от летчиков. Они были впереди, мне не увидеть их ободряющей улыбки, жеста, мне не с кем было разделить в случае чего своей тревоги. Время тянулось. От долгого ожидания бодрое настроение испарилось, в голову полезли невеселые предположения об исходе нашей летной операции. Сквозь плексиглас снова мелькнул желтый мотылек и исчез…

Над раскаленными самолетами дрожал и переливался прозрачными струями горячий воздух. Солнце, казалось, вот-вот воспламенит бензиновые баки. Атмосфера в кабинё стала невыносимой. Пришлось снять шлем и китель. Они были мокрыми едва не насквозь. Настроение стало еще хуже…

«Полет отменяется!» — донеслась команда и сразу за ней другая: «Не расходиться!»

Выбравшись наружу, я снова залег в траву и, утомленный тревожным ожиданием, незаметно заснул. Снился мне долгожданный полет на Констанцу. Наша эскадрилья бомбила скопление войск в порту; как на киноэкране, возникали кошмары воздушного боя. Я снимал все это почему-то незаряженным аппаратом. Срывались и падали вниз объективы, и подо мной бушевало пламя, оглушительно ревели мо-торы… Все сильнее и… меня действительно разбудил грохот моторов. Самолеты, тяжело отрываясь от земли, уходили в небо, звено за звеном. «Проспал! Проспал полет!»

Вскочил, надел раскаленный китель. Он обжег тело. Солнце склонилось над горизонтом. Самолеты, набирая высоту, оставили над аэродромом золотое облако пыли. «Мой» самолет уходил последним. Я, проглотив горькую обиду, побрел к командному пункту.

— Почему не разбудили? Как можно?

Командир, к которому я подошел, очевидно, понял мое состояние и, не дав мне высказаться, спокойно сказал, что эскадрилья получила другое срочное задание, поэтому было изменено время вылета и маршрут.

— Бомбить они будут в сумерки, почти ночью! Насколько я понимаю, снимать будет поздно. Даже глазами ни черта не увидишь. Так ведь, товарищ оператор? — спрашивал авиатор, как бы оправдываясь.

У столовой меня встретил начальник штаба и предложил лететь на Плоешти.

— Вылет перед рассветом. Цель на восходе. Шансов на удачное возвращение больше, чем в этом, — он махнул рукой на запад.

— Да… Но только бы снять!

— Конечно, конечно, — язвительно усмехнулся он. — Это очень важно. Если учесть, что пленка может сгореть вместе с вами. Устроит вас такая перспектива? Кроме того, мы лишаем машину стрелка-радиста, и вам придется его заменять как раз тогда, наверное, когда нужно бы снимать. Разве не так я представил себе вашу работу?

Несмотря на мрачноватый юмор начальника штаба, он сразу расположил меня к себе. Майору было за сорок, и я понял, что он «по старшинству» хочет уберечь меня от всяких неприятных неожиданностей.

— Не беспокойтесь, товарищ майор, я заменю стрелка-радиста, если нужно будет. Не первый раз лечу, — соврал я, и мне самому от этого стало неловко. Наверное, начальник штаба почувствовал это, дружелюбно посоветовал: