Владислав Микоша - Рядом с солдатом

…Так шли дни. Мы ждали разрешения снимать. Но еще больше надеялись на конвой в Соединенные Штаты. Скверно было сидеть без дела и ждать, что называется, у моря погоды.

— Не теряйте времени даром. Знакомьтесь с кино, а я вам в этом помогу, — советовал Бригаднов.

И действительно, Петр Гаврилович почти каждый день знакомил пас с лучшими фильмами Англии и Америки.

…Каждый день Лондон открывал перед нами все новые и новые кварталы. То мы попадали в средние века, то в хаос руин и океан пламени. Вокруг собора святого Павла все было превращено в развалины, и только он один стоял среди огромного черного пустыря. Стены храма покрылись копотью, одна из бомб повредила алтарь.

•— Вот отсюда, от этих следов современного варварства, мы начали закалять свою волю и мужество, здесь родилась наша настоящая ненависть к немецкому фашизму, — сказал Маршалл.

. — Наверное, здесь же родилась симпатия к русскому народу?

— О! Русскому солдату Британия обязана своей свободой. Вы, советские люди, приняли весь удар на себя. Представить страшно, что было бы, если бы этот удар был направлен на нас. Мы, простые люди, этого никогда не забудем.

Симпатию к нам английского народа мы действительно ощущали на каждом шагу. Особенно ярко она выражалась в кинотеатрах, когда на экранах появлялась наша хроника с фронтов войны. Как правило, фильмы шли под аплодисменты, а лента «День войны» режиссера М. Слуцкого произвела целую сенсацию в Лондоне. Нам, участникам съемок этого фильма, было особенно приятно видеть такую искренность англичан и их солидарность с советским народом.

После окончания сеанса на сцене рядом со скульптурой Ленина, украшенной красными розами, выступили взволнованные ораторы, призывая немедленно открыть Второй фронт.

…Однажды, когда мы, усталые, возвращались на Оксфорд-стрит домой, нас остановил женский голос из толпы:

— Микоша!

— Ого! — воскликнул с любопытством Василий. — Когда это ты успел?

Мы все оглянулись.

— Нет, это совершенно невозможно! Я не верю! Мне сказали, что ты не вернулся из Севастополя!

Мне навстречу шла Людмила Павличенко.

— Люда! Жива! Невероятно! Здесь, в Лондоне…

Мои друзья стояли, ничего не понимая.

— Ты знаешь, я тоже не верю! Ведь мне сказали в Севастополе, что ты попала к немцам!

— Как видишь, ничего этого не случилось!

— Прекрасно! Товарищи, знакомьтесь: это не просто лейтенант Павличенко, это снайпер, который…

— Ну, ну, довольно! — одернула меня Людмила.

— Ладно, не сердись. Они и так все о тебе знают, газеты читают. Я тут ни при чем…

Людмила, как выяснилось, в составе участников студенческого конгресса возвращалась из Америки и ждала в Лондоне воздушной оказии на Москву.

Мы все отправились обедать к Людмиле в «Гайд-парк отель». До поздней ночи проговорили о фронте, о Севастополе, о Сталинграде.

…Следующей ночью небо было особенно шумным. Сотни тяжелых самолетов, пролетая над Лондоном, уходили бомбить Берлин. Всю ночь гудел звездный купол, и только с рассветом наступило спокойствие. Утренние газеты в своих заголовках сообщили о крупных налетах на Берлин, Гамбург, Штеттин.

…Воскресным утром, когда оранжевое солнце поднялось над Лондоном и, пробиваясь острыми лучами сквозь розовый туман, озарило древние силуэты башен, мостов и замков, в Гайд-парке, как в старое доброе время, показались важные седые джентльмены в котелках и цилиндрах и сухие леди с лорнетами. Они прогуливались, ведя на сворках не менее породистых, чем они сами, бульдогов, болонок, скотч-терьеров. А по прямым широким аллеям на холеных скакунах медленным шагом дефилировали амазонки. А рядом, в том же Гайд-парке, на большой поляне, огороженной колючей проволокой, женская военная команда противовоздушной обороны поднимала огромный аэростат воздушного заграждения. Все парки Лондона потеряли с войной свои массивные чугунные ограды. Проходя по Кенсингтону, мы видели, как рабочие тяжелыми молотами разбивали уцелевшие их остатки.

— Гуд морнинг! Как дела? — приветствовал их Николай.

— Фивти-фивти! Пусть эта проклятая тяжесть упадет завтра на идиотскую голову Адольфа! — сказал один из рабочих, помахав нам приветливо рукой.

В светло-голубом небе застыли серебряные сигары — аэростаты. На улицах, в парках с веселым криком вьются белые стаи чаек.

У подножья колонны Нельсона чьи-то заботливые руки разбросали красные и белые розы.

Голуби, голуби. Тысячи голубей. Порой блекнет на секунду солнце, когда они взлетают в небо.

…А каравана все нет и нет. И ни метра снятой пленки.

Так незаметно наступил новый, 1943 год, третий год войны. Грустно было нам встречать его вдали от Родины. Мне и моим товарищам было не по себе оттого, что мы находились в тепле и свете за хорошо сервированным столом. Странно мы себя чувствовали в нашей фронтовой форме среди празднично одетых людей. Мы знали, что в это время дома решается исход войны, судьба будущего мира. Всеми мыслями, душой и сердцем мы были там…

Завтрак прошел, как всегда, весело и непринужденно, только Петр Гаврилович был на этот раз каким-то задумчивым. Мы собрались уже разойтись, когда он неожиданно сказал:

— Ну вот, друзья! Не могу сказать, чтобы это обрадовало меня, но поступила команда!

— Какая? Снимать? — спросил я.

— Нет, снимать запрещено. Можно только в пути, в конвое. И обратный путь — только через Америку. Корабли, пошедшие в Архангельск, не вернулись… Так-то… Однако на этот раз вам придется идти разными караванами. Разберитесь сами, кто и с кем пойдет с первым караваном.

— Всем бы вместе… — начал я. Но Бригаднов качнул головой.

— Исключено. Зачем лишний риск? Так кто же? Даю вам пару часов на размышление. Первая пара должна быть готова через пять дней! Вот так, дорогие мои… — Он вышел, оставив нас для делового решения.

…Халушаков и Соловьев отправились в Америку первыми.

— Как в воду канули! — блеснул русской пословицей Герберт Маршалл через пару бесконечно длинных январских недель.

— Очень похоже… В Атлантике много воды. Но будем надеяться, что скоро сообщат: «Привет из Ныо-Йорка!», — пытаясь улыбнуться, сказал Бригаднов.

Но сведений от друзей никаких не поступало.

— Теперь ваш черед, — сказал Петр Гаврилович.

Поздно вечером мы с Николаем Лыткиным, сев в маленький, словно игрушечный, вагончик, покинули Лондон. Дверь в наше купе открывалась прямо наружу. Кроме нас в углу сидел пожилой джентльмен в старомодном котелке с вонючей сигарой в зубах и газетой «Нью-Йорк тайме» в руках.

Коля сидел молча, курил и смотрел в темное окно. Наш сосед, привалившись к высокой спинке дивана, дремал. Газета сползла ему на колени. «Красные остановили наци на обрывистом берегу Волги», — прочитал я огромный заголовок па полстраницы.