Владислав Микоша - Рядом с солдатом

На обратном пути, когда мы приближались к нашим кораблям, я заметил, что зенитные батареи «Ташкента» ведут непрерывный огонь. Небо над ним покрылось частым накрапом разрывов. Снимая, я видел через визир камеры, как на лидер пикировала эскадрилья вражеских самолетов.

Корабль на мгновение укрылся за высокой стеной вздыбленной воды. «Юнкерсы» повторили заход, и на этот раз было видно, как одна бомба попала под корму лидера. И тут же с корабля высоко в воздух взлетело что-то темное и упало в море. Уж не человек ли?

Когда мы приблизились к «Ташкенту», то заметили плывущего нам навстречу краснофлотца. Он хорошо держался па воде и бодро приближался к погасившему ход катеру. Когда моряка подняли на палубу, выяснилось, что он совершенно невредим, только полностью оглох. Взрывная волна, как оказалось, выбросила его из отсека в пробоину, сделанную бомбой.

Удивительно, как человек остался жив…

«Ташкент» с дифферентом на корму медленно уходил в порт. Я невольно подумал о командире корабля капитане 3 ранга Василии Николаевиче Ерошенко, человеке удивительно бесстрашном. Мы с ним были давними друзьями.

Наш катер, описав большую дугу, на полном ходу проскочил под разрывами мимо мола и стал у стенки рядом с крейсером.

Я промок до нитки, но это не беда. Главное, что и на этот раз все обошлось благополучно. Только бы пленка в камере осталась сухой!

День за днем я был занят полностью — с восхода до заката солнца, а если бы позволяла чувствительность пленки, то, наверное, прихватывал бы и ночь. Ночные события, пожалуй, для кино были самые фееричные — просто фантастика. Но то, что видел глаз, пленка отказывалась воспринимать.

Ночью, когда вой и взрывы бомб прерывали сон, одному, без близкого друга, товарища по профессии было очень тоскливо. Обычно операторы работали спаренно — так было просто необходимо. Здесь же, на крейсере «Коминтерн», я оказался один. Моряки были по горло заняты своими делами, не имеющими ничего общего с моей профессией. На корабле я был единственным командиром, который не имел ни подчиненных, ни начальства и ни перед кем не отчитывался в своих действиях. Главным начальником была собственная совесть.

Мне было просто необходимо встретиться с кем-либо из своих. Тем более что бывший в то время в Одессе кинохроникер Соломон Яковлевич Коган был участником советско-финляндской войны, за съемку фильма «Линия Маннергейма» имел боевой орден и стал бы для меня, едва-едва «обстрелянного», добрым советчиком и наставником. В паре с ним работал еще один мой приятель Марк Антонович Трояновский, с которым мы встречались еще на съемках Челюскинской эпопеи. Мы не виделись с момента объявления войны. С. Я. Когана, Л. В. Варламова, Л. Т. Котляренко — моих друзей — она застала в альпинистском лагере под Эльбрусом, откуда все они отправились на фронт. Я привез ребятам посылку, письма и с первого дня в Одессе тщетно пытался их найти.

Шли дни. Одесса на моих глазах варварски разрушалась. Фашистские снаряды и бомбы терзали город. Я продолжал снимать боевые операции наших кораблей, делал пешие вылазки в горящий город, но друзей не находил. Мне пришлось побывать на съемках во многих частях и подразделениях, на кораблях. Наконец я снова встретился с генералом И. Е. Петровым. Он сразу узнал меня:

— А, Микоша! Жив?! Ну какой молодец! Так вот и держать!

Мы встретились второй раз в жизни, а мне после этой встречи показалось, будто я знаю этого человека всю жизнь.

Иван Ефимович сам на своем «виллисе» отвез меня к командиру 1-го полка морской пехоты полковнику Якову Ивановичу Осипову.

— Вчера я видел твоих друзей-киношников здесь, у Осипова на КП. Он сейчас на передовой. Без него никуда не высовывайся — обстановка сложная, все время меняется, можешь нечаянно и к немцам попасть. Пока! Будь осторожен! — Петров пристально посмотрел мне в глаза, кивнул, поправил пенсне и зашагал к ходу сообщения. Где-то совсем рядом в пыльных кустах короткими очередями работал «максим», а за кукурузным полем трещали автоматные очереди и взметывались взрывы мин. Было жарко, и нестерпимо хотелось пить.

— Товарищ капитан третьего ранга, пойдемте в блиндаж, — предложил мне старший лейтенант, — сейчас будет артналет, фрицы очень пунктуальны — обед кончился.

Он повел меня в густые заросли акации, где был уютный маленький блиндаж с полевым телефоном. Не успели мы присесть на доску, заменявшую скамейку, как наверху начался обстрел.

— Вчера ваши кинооператоры тут снимали, чуть взрывом мины одного не пришибло…

— Они еще здесь, у вас? — спросил я с надеждой.

— Нет, на рассвете я их проводил. Они подались, наверное, в Чапаевскую. Вы подождите полковника. Он к вечеру вернется.

Осипова я ждать не стал, а как только кончился артналет, отправился назад.

Я искал друзей и в 25-й Чапаевской дивизии, но все было тщетно. Шел по их следу, они были где-то здесь, рядом. Они ходили по тем же улицам, лежали в тех же окопах, подчас я буквально «наступал им на пятки», но встретиться нам так и не удавалось.

…Немцы захватили Чебанку и Дофиновку. Положение в городе становилось все тревожнее. Улицы пересеклись баррикадами, жители, не жалея жизни, под бомбами и снарядами укрепляли свой родной город.

— Ой, Одесса-мама! Што воны, гады, с тобой робят? — причитала пожилая женщина, водружая на верх баррикады корыто для стирки.

С оглушительным треском разорвался снаряд на крыше оперного театра. Здание скрылось в облаке пыли и черного дыма.

— Ой! Запалили! Запалили! Он же второй в мире! И што теперь з нами будет? Побойтесь бога!.. Гады… — запричитала на всю улицу, утирая слезы, все та же женщина.

Я снимал работающих на улице Ласточкина одесситов, когда ко мне подошел какой-то моряк в измазанной глиной форменке.

— Разрешите обратиться!

Я опустил «Аймо».

— Старшина первой статьи Шейнин!

Тут только я узнал своего старого товарища по съемкам на маневрах Черноморского флота фотокорреспондента газеты «Красный флот» Бориса Шейнина, которого в 1939 году на линкоре «Парижская Коммуна» научил снимать ФЭДом.

— Борис, дорогой, и ты здесь? Откуда такой красивый, по уши в глине?

— Ты знаешь, натерпелся я страху! Прополз на брюхе несколько километров… Свист — грохот, грохот — свист, и, честно говоря, ничего кругом, кроме едкого дыма и пыли с песком, ничего не видел, но наслушался досыта. В ушах звенит, гудит, и тебя я не слышу пи черта… — Борис, кажется, был так рад встрече, что говорил, говорил и никак не мог остановиться. Это было на него похоже.

Вечерело. Над городом сгущались сумерки. Канонада почти затихла. Изредка в районе Пересыпи тяжело вздыхали одиночные взрывы. Мы удобно расположились на бухте причального каната. Борис рассказывал о виденном, и казалось, запас его впечатлений был неиссякаем.