Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Наконец, мы остановились у ворот. Леонид пнул ногой калитку, и мы протопали на крыльцо двухэтажного деревянного дома — других, как видно, в этом городе не было. Непослушными на морозе пальцами была отперта дверь, и мы одолели последний подъем по внутренней лестнице в сени на втором этаже.

Леонид снова пнул дверь с возгласом:

— Принимай, мать, гостей!

Мы переступили порог, но никто не откликнулся.

— Не вернулась еще с базара. Мясо пошла покупать для пельменей. Говорю, завтра ждали. Раздевайся, племяшка! Добро пожаловать в родной дом…

От этих слов у меня защипало в носу. Я стала торопливо стягивать шубу. Выпустила кота из его тюрьмы.

— Ну что, худо с Александром?

— Худо. Идет следствие. Вера осталась воевать.

— Думаешь, отвоюет? Времена пошли… Шкуры! — выругался Лека.

Я была рада, что молчание нарушено, и испугана, что добрый дух — Тш-ш-ш! — робкий дух, витающий над бедой, чтоб она не очень росла — Тш-ш-ш! — истает…

Я огляделась. Маленькая комната, в ней помещался лишь объемистый сундук, на котором, как выяснилось, спала бабушка, и какой-то странный не то столик, не то шкафчик с зарешеченными дверцами (оказалось, бывшая кроличья клетка).

Слева дверь в темную кухонку, прямо дверной проем, без двери, в довольно большую комнату.

— Столовая, — Леонид заключил нас жестом в маленьком пространстве. — А там гостиная, спальня, кабинет — что угодно для души!

В перечисленных апартаментах у окна стояли крашенный желтой краской стол и стул. У стены железная койка. Один угол был завешен цветной занавеской — шкаф. Под высокой и довольно глубокой лежанкой русской печи стоял еще один небольшой сундук. Все.

Была эта нищета веселой или невеселой? Последней она, во всяком случае, не была. Очень много света с двух сторон. На пол брошен пестрый домотканый половик. Таким же половиком покрыта койка. И над нею на стене — алая ткань.

Я принюхалась. Нет, запаха невеселой нищеты тоже не было.

Ткань над койкой при ближайшем рассмотрении оказалась не просто тканью, а знаменем! Настоящим знаменем, с потускневшими золотыми буквами: «Георгию Георгиевичу Морозову, пламенному борцу за дело революции, к десятилетию Октября от товарищей-подпольщиков».

— Значит, Ташкент? А не найдут?

— Да нет, вряд ли. К Косте вот заехали, теперь к вам. Дней пять побуду и дерну. Собьются со следа!

Я забыла про знамя. Как? Значит, Валя не просто уехал, а скрывается? Ему грозит опасность даже здесь? А мама там, на виду…

Распахнулась дверь, впустив морозное облачко и кого-то в черном, мохнатом. Бабушкина куртка из собачьего меха, которая величалась «дохой», была ни с чем не сообразна. Сброшенная на сундук, она, казалось, вот-вот залает. Кац выгнул спину и зашипел.

Бабушка. После 1937 г. Уфа.

Бабушка размотала платок и предстала в своей прямой осанке. С фотографии, бывшей у нас дома, глядело жаркими глазами красивое лицо с высокими скулами, на которые ложились черные кольца волос. И теперь лицо бабушки оставалось красивым, лишь глаза ушли глубже под веки да углы губ опустились. Совершенно серебряные кудри образовали настоящий ореол вокруг очень смуглого лба. Это придавало наружности бабушки благородство и значительность.

— Приехали! Здравствуй, сын. Ну-ка, покажись, внучка… (это напомнило мне: «А ну, поворотись, сынку!») — Какая ледащая, долгоногая… Коза и коза. Взгляд — отцовский, — определила бабушка и повторила Лёкино:

— Худо? Как Вера-то?

— Ты что, Веру не знаешь?

— Знаю, — коротко ответила бабушка. — Давайте обедать.

Ночью я проснулась на сундуке под лежанкой, на которую улегся Леонид. Сначала мне показалось, что я все еще в купе поезда, а из коридора падает свет. До меня донесся тихий Валин голос:

— …я был бы в четырех шагах от него, мать. Так полагается по правилам охраны.

Вмиг я вспомнила, где нахожусь: свет падает из маленькой комнаты, там разговаривают Валя и бабушка. Они, видно, еще не ложились.

— И в кармане у меня — револьвер! Понимаешь, мать?

— Чего ж не понять? Я бы тебя благословила…

О чем это они?

— Я мог бы выстрелить в него запросто. И все!

О ком это они? Валентин когда-то охранял вождей…

У меня даже волосы похолодели.

— Но как я мог тогда знать!

— Завещание Ленина было скрыто, ты знал?

— Смутно что-то такое…

— В завещании о нем все сказано: тиран! Потому и слизала корова завещание. А в революцию никто об Ироде слыхом не слыхал! Ленин и Троцкий — вот кто вожди были…

— Простить себе не могу. Главное, револьвер в кармане!

— Да, промашку ты дал, сын! А хорошо бы…

Что это? Враги! Настоящее вражеское гнездо…

Я села. Снова легла.

Спокойно! Ведь это — моя родная бабушка и Валя… Но они хотят убить… убить… страшно подумать кого!

Натянутое на голову одеяло не помогло. У меня не попадал зуб на зуб. Я ворочалась в тоске.

Что делать?!

«Неужели мой каторжник подумает, что я привел сюда погоню?»

Сердце с этого удара вдруг стало биться ровнее.

«Можно не разделять взглядов любимого человека, но уважать их». — «Даже, если он белый?!» — «Даже, если белый».

Голос матери прозвучал совершенно явственно. Я откинула одеяло. Было темно. Все улеглись. Спать… Спать… Разве тут уснешь?! Нет, какое, однако, злодейство…

Когда я проснулась, солнце заливало комнату светом, просеянным сквозь морозные узоры. Свет имел свой запах. Запах свежеиспеченного теста.

Заглянуло смуглое, в серебряном ореоле, лицо:

— Проснулась, внучка? Давно пора! Шаньги уже на столе.

Разом припомнилось ночное. Я соскочила с сундука.

На покрытой клеенкой кроличьей клетке высилась горка румяно-золотистых шанег. Стояла кринка молока. Блестел алюминиевый чайник.

— А вот и пирожки с брусникой! — Бабушка внесла противень и поставила на табуретку. — Это к чаю. А шаньги хорошо запивать молоком. Самая сибирская еда!

Мы сидели за клеткой очень тесно. Я исподтишка поглядывала на бабушку и Валю. Разрумянившаяся у печки бабушка казалась очень довольной, что труды ее рук исчезают с такой быстротой. Валино лицо — само умиротворение:

— Да-а, мать, давно я так не едал!

Полно, да они ли вели ночью злодейские разговоры? Не приснилось ли мне все это? А откуда бы я тогда узнала о завещании? Нет, не приснилось! Я помнила весь разговор, до единого слова. Как же они могут быть так спокойны, даже довольны?

— Еще бы едал! — отозвался Леонид. — Никто не умеет жить, как наша мать! И это, заметь, на гроши.

— К Новому году зарежу поросенка, окорока запеку, вот тогда будет жисть! Ты пробовала домашний окорок, внучка?

Я помотала головой. Да, ничего не поделаешь! Придется, видно, жить с этим знанием о них. Буду ли я их меньше любить от того, что узнала ночью? Нет, не буду меньше любить! Мама оказалась права: можно не разделять взглядов… Ну, а если бы они и вправду замыслили убить? И смогли осуществить свой замысел? Да что тут ломать голову! Не дано мне решить эту взрослую задачу. Надо постараться забыть. Одно ясно — люди с такими добрыми лицами не могут быть злодеями. Тогда кто же злодей? Нет, все, все… забыть!