Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Леонид отвел меня в школу. По этой дороге — со временем — я могла бы пройти с закрытыми глазами.

Подъем из нашего овражка на шоссе, которое пролегало вровень с окнами второго этажа, мимо большого оврага, чьи склоны были похожи на латаное-перелатаное одеяло. Заплаты — хибарки и землянки — лепились друг к другу.

Если в Таганрогской балке жила одна-единственная «колдунья», то здесь их было скопище обоего пола. Этот овраг был Уфимским дном. Вечером опасно было миновать его в одиночку. Редкая ночь обходилась тут без убийства и грабежа. Милиция туда не совалась.

На углу — лавка Каримки. Так все звали татарина с бандитской рожей, который был до революции богат и держал всю эту нищую округу в кулаке, а после революции ухитрился стать заведующим бывшей собственной лавки.

Из одной ее стены торчал водопроводный кран, под ним стояк для ведер, а над ним окошечко с тарелкой для монет: вода была платная, по копейке за ведро. В зимнюю пору все это обледеневало, и бабы с полными ведрами на коромысле скользили разъезжающимися валенками по мокрому льду.

Острый смешанный запах конского навоза, мочи, дегтя, а также разноголосица ржанья, мычанья, блеянья, кукареканья возвещали о близости скотного базара. Он был раскинут на большой площади, сюда свозили на продажу скот из окрестных деревень.

Напротив базара — желтое здание городской тюрьмы. Каждый этаж его ощетинился рядом ржавых заслонов на окнах. Это были те «намордники», которые были введены в бытность дяди Вали в Бутырках. Они напоминали перевернутые навесики и удивляли своей очевидной несообразностью: казалось, их предназначение — собирать дождевую воду и снег.

Тюрьму сторожил один часовой на вышке, другой прохаживался внизу с винтовкой за спиной.

Проходя мимо, я каждый раз скашивала глаза, представляя, что вот за таким же ржавым щитком, не пропускающим света, томится мой отец, и сколько таких же, как он, в этом здании?

Поравнявшись с часовым, я убыстряла шаг. Убыстряли шаги все прохожие.

На следующем квартале вас обдавало сладким парикмахерским теплом из приоткрывшейся двери. В двух узких окнах были выставлены две подкрашенные фотографии — кавалера и дамы, являвших образцы уфимской парикмахерской моды.

Поворот за угол, и серое четырехэтажное здание за железной оградой: школа.

Учительница, которой меня представил Леонид, по типу напоминала нашу таганрогскую Красавицу, только без ее комсомольского энтузиазма. До Ведьмы ей было бесконечно далеко. Но сразу видно — добра.

Она ободряюще кивнула Леониду:

— Не беспокойтесь. Все будет в порядке.

Что ей известно обо мне? Что нашел нужным сказать Лёка?

Она ввела меня в класс, держа за плечо:

— Это наша новенькая. Нелли Морозова. Она приехала из южного города. У нас ей все непривычно. Прошу учесть. С кем бы тебя посадить?

Хлопнула крышка, и над второй партой в правом ряду выросла длинная нескладная фигура:

— Со мной, Алла Николаевна! У меня свободное место. Бобров-то уехал!

— Вот и хорошо. Садись рядом с Коцем.

У него было розовощекое губастое лицо, веселые карие глаза:

— Мотя Коц, — сказал он. — Чего уставилась? Матвей. Сокращенно Мотя.

Вот тебе раз! Изменить одну букву в фамилии, и получатся два родных имени: «Мотя» и «Кац». Он откинул крышку парты:

— Садись, хозяюшка!

— Почему «хозяюшка»? — неловко спросила я, усаживаясь рядом.

— Ну, как же! Хозяюшка нашей парты.

— Может, установим равенство?

— Нет, — он серьезно покачал головой. — Ты прекрасный пол и будешь меня облагораживать. От тебя должны идти флюиды благородства. Так и есть! — Он быстро закрыл ладонью просвечивающее ухо. — Флюида. Поймал!

Я засмеялась. Нам сделали первое замечание:

— Коц и Морозова! Тише. Познакомитесь на перемене.

Но знакомство уже состоялось. Более того, дружба с первого взгляда. Вернее, с первого слова. Как он только нашел его? «Хозяюшка!» С его легкой руки за мной укрепилось в ту зиму это неправдоподобное в школьном обиходе прозвище.

На перемене я была окружена плотным кольцом. Меня расспрашивали, откуда я приехала, жадно — о море, хвастали: «Зато у нас, знаешь, какие морозы? Воробьи налету замерзают!»

Я вынуждена была признать, что местные жители отличаются доброжелательством. Даже в таганрогской школе новичка вряд ли мог ожидать такой прием. Страшный миг встречи с тридцатью парами незнакомых глаз оказался нестрашным.

Домой я возвращалась чуть не вприпрыжку. И остановилась, как вкопанная, у здания тюрьмы. Ее ощетинившиеся этажи и часовые с ружьем враз вернули меня к действительности.

Как я могла забыть? Хоть на минуту? Как там отец, в таком здании? И мама… Может, она уже тоже — в таком?

Я встретила цепкий взгляд часового и бросилась бежать.

Письмо! Пришло ли письмо? Я получала письма от матери ежедневно, она свято держала обещание. Но вчера письма не было.

Я бежала, оступаясь в сугробы. Кубарем скатилась в наш овражек. Взлетела по лестнице.

Бабушка выглянула из кухонного закутка:

— Вернулась? — и неохотно, в ответ на мое запыхавшееся молчание:

— Не пришло. Пишет. Что у нее дел, думаешь, нет окромя тебя?

Есть, есть, но лишь бы она сама была, не переставала быть!

Бабушка внесла шипящую сковороду.

— Поешь-ка! Синяков не наставили в школе? Ну и ладно. Пойду покормлю Машку. Слышь, как базлает?

Во дворе истошно блеяла коза. Бабушка надела свою собачью «доху» и ушла.

Она не была склонна к сантиментам.

Родилась бабушка в уральской деревне. Ее предки из рода в род были раскольниками. Мой прадед, Дмитрий Копылов, достаточно грамотный по-церковнославянски, был раскольничьим начетчиком. Читал молитвы, псалмы и священные книги во время общих молений.

«Начетчик и талмудист». Прадед Дмитрий Копылов — раскольничий начетчик и его друг еврей.

Помню его фотографию: высокий благообразный старик в поддевке и сапогах; тонкое лицо в ореоле, таких же, как у бабушки, серебряных кудрей, переходящих в окладистую бороду.

У него рано умерла жена, оставив четверых детей. Из них бабушка, тогда девятилетняя, была старшей. Смерть любимой жены так подкосила прадеда, что у него начались припадки падучей, которые много лет спустя прекратились. Это дало основание врачу отрицать эпилепсию и объяснить припадки сильным нервным потрясением.

Дмитрий Копылов не женился больше. Все хозяйство и присмотр за младшими детьми легли на детские плечи старшей дочери. Как она справлялась, одному Богу известно. Но была у нее удивительная природная сметливость и сноровка.

Она выросла красивой и, — вечно занятая, — очень строгих правил. Младшие ее сестры, как ни странно, были вполне бесцветными существами. Прадед, укоряя их за легкомыслие, говорил: