Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

— А знаешь, что я ела всю дорогу? — повеселев, спросила она. — Пирожки, жареную курицу, коржики, крутые яйца! Всю эту царскую снедь наготовила мать Лиды Самбуровой. Лида прибежала на вокзал и принесла. Тебе ведь она тоже приносила, только не успела отдать.

Я вспомнила запрокинутое голубое лицо в свете летящего снега, болтающийся в руке узелок…

— И откуда они узнавали оба раза время нашего отъезда? — недоумевала мама. — Эта женщина не забыла, как мы спасли ее дочь от голода. Не в пример многим… Многие переходили улицу, лишь бы со мной не поздороваться. И среди них очень обязанные папе и мне. А Туркина помнишь?

Еще бы! «На своем долгом веку ни у одной женщины, Вера Георгиевна, я не встречал такой античной спины, как ваша». Неужели?..

— Тот, завидя меня, тоже переходил на другую сторону, снимал шляпу, низко кланялся и кричал на всю улицу: «Здравствуйте, Вера Георгиевна! Ну, как там наши в тюрьме ?»

Я отвернулась, чтобы скрыть подступившие слезы. Неплохой мальчик сидел за одной партой с Антоном Павловичем Чеховым!

— Странный слух прошел о Михине, отце Эммы. Будто он охранял арестованного Варданиана на пути в Ростов и разрешил ему выйти на площадку вагона, а Варданиан будто успел изорвать и пустить по ветру какие-то бумаги. И вот за это сам Михин будто поплатился арестом. Звучит неправдоподобно: Варданиана перед отправкой должны были не раз обыскать, и никакие бумаги ему не удалось бы скрыть. Скорее всего, Михин сделал ему какое-нибудь другое послабление. А возможно, все это легенда, — мама вздохнула. — Я должна тебя огорчить. Твоя подруга Эмма попала в детдом, а ее мать в лагерь.

Стало вдруг нечем дышать. Ухоженная, домашняя Эмма — в детдоме, а миловидная, в черном платье и белом воротничке…

— Да, всех жен «врагов народа» отправили в лагерь. Знаешь, почему я отделалась ссылкой? — в голосе матери звучала усмешка, а профиль оставался неподвижным. — Я все писала и писала в ЦК о невиновности папы, а мои письма, оказывается, возвращались в Ростов. Наконец, им это надоело, и меня вызвал начальник ростовского НКВД. Топал на меня ногами, орал: «Ты у меня попишешь! Я тебя упеку в тюрьму! Она давно по тебе плачет!» Подождала, пока он устал, и говорю: «Я вас слушала. Теперь послушайте меня вы. Я — ясновидящая». Тут он посмотрел на меня дико. Их ведь тоже начали хватать, атмосфера у них царила мистическая. «Так вот, — говорю, — я предсказываю, что через три месяца после того, как вы упечете меня в тюрьму, вы будете расстреляны!» Он побелел, уперся руками в стол да как завопит: «Вон отсюда!» [9] Он так испугался, что позаботился о чистом паспорте матери — без отметки о ссылке и лишении прав. По окончании срока маме не пришлось «терять» паспорт, как другим ссыльным, чтобы избавиться от опасного штампа. В результате, меня только сослали. Но его расстреляют, — сказала мама. — Логика событий.

Я застыла, не сводя глаз с белого пятна.

— Сослали еще Асю. Любопытно, что она тоже вела себя дерзко. Твое письмо папе не удалось передать. Вдруг перестали принимать зубную пасту.

Внутри екнуло: Циля!

— А из открытой передачи письмо вернули. Ася выхватила у меня из рук, вскочила на скамью и прочитала тюремной очереди вслух. Вся очередь рыдала. Асю пытались выдворить, но получился один скандал.

Лиду Чентовскую арестовали вскоре после твоего отъезда. Хорошо, Добродеев еще до всего убрался из Таганрога. Он уцелел и забрал дочь.

Взяли Мишу Парткова. Не помогло ему Сонино предательство папы. Глупая Соня… Все случилось оттого, что в этом деле она не могла посоветоваться со мной. Очень потом она терзалась, несколько раз приходила к нам, но я наказала Моте говорить, что меня нет дома.

Соня подстерегла меня на улице и стала на колени прямо на тротуар. Все повторяла: «Прости меня! Что я наделала! Прости меня!» Я подняла ее и сказала, что прощаю, совсем прощаю, но видеть мне ее тяжело, пусть не приходит. И она тоже угодила в лагерь как жена «врага народа».

Мама замолчала. А мне все виделось Сонино лицо. И как она опускается на колени. Соня, добрая, любящая. Соня и ее безумный поступок в обезумевшем времени — тоже на их счету.

— А Гаврилов неожиданно умер, — услыхала я голос матери. — Для Лизы, его жены, так лучше. Правда, лучше. Отплачется, и — красивая, молодая вдова такого талантливого и так рано умершего инженера.

— Это горе не по ее детским плечам, — сказала мама в тот далекий, клонящийся к вечеру день.

Она говорила ровно, без выражения. Как будто давала мне отчет. И вдруг голос углубился:

— Их пытали, говорят.

До меня не сразу дошло.

— Загоняли иглы под ногти… и всякое такое.

Сознание заметалось, на миг ушло во тьму, вынырнуло, — и вдруг я вся съежилась от дикого унижения родной плоти. Папа! Мой отец… Что он вынес! Как они посмели?!

— Одна женщина из таганрогских рассказывала, что случайно замешкалась в коридоре НКВД в Ростове, куда приходила хлопотать, и услыхала вдруг звон ключей. Ее быстро повернули лицом к стене. Но она успела увидеть, как охранники проводят группу наших. По ее словам, это были сломленные люди, едва волочащие ноги. Один папа держался, шел прямо, но был совершенно седой…

Чему в этом рассказе можно поверить? Такие детали, как предупреждающий звон ключей и поворот лицом к стене, точны, они стали известны гораздо, гораздо позднее, из воспоминаний выживших узников.

С другой стороны, трудно представить, что подсудимых вели группой, а не по одиночке. Возможно, здесь надо сделать скидку на глубокую провинцию и не совсем отработанную еще методику следственного режима?

Во всяком случае, это последнее дошедшее до нас свидетельство об отце.

Так вот какое пламя лизнуло мамину щеку! Ожог от него и должен быть белым. Белого каления.

Профиль матери по-прежнему был неподвижен. Она рассказала все. И теперь молчала. Почему сразу все?

Я не знала тогда, что замыслила мама. Замыслила — не по силам человека. К чему привели ее титанические усилия, скажу в свое время.

Я много раз пыталась представить конец моего отца. Физические муки, которым он был подвергнут. Нравственную стойкость во имя своих убеждений и презрение к мучителям — врагам, пробравшимся в партийные ряды, или, напротив, крушение всего, во что верил, когда он понял, с кем имеет дело. Так или иначе, бедный папа!

Молодой, с расстрелянным будущим, в котором он не мог уже ничего не изменить, не исправить.

И не дано ему было увидеть перед концом жену, любимую больше жизни, и дочь. Или хотя бы узнать об их участи. Как он ожидал неминучей смерти — без этой надежды?

Мое дочернее воображение сопротивлялось, сужалось, сжималось в комок, отскакивающий от кошмаров. Срабатывал инстинкт самосохранения.