Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Это оказалось гораздо труднее, чем представлялось в снежной отрешенности.

Надо было хоть изредка читать ей отрывки из маминых писем, как это случалось делать раньше, отвечать смехом на ее веселый смех, даже терпеть обширные объятия.

Когда на их столе появлялись свертки с продуктами, сочувственно выслушивать вздохи:

— Вот. Собираем посылку туда. Сами такого не едим. Лишь бы дошла.

Я знала, что продукты покупаются на Эльзины деньги, и Эльза будет отправлять посылку. Но делала вид, что всему верю.

Однажды я собралась с духом и спросила Эльзу:

— За что она посадила твоего отца?

— Говорит, из ревности. Мы сначала приехали в Ленинград. Она приревновала отца к одной женщине. Они не ладили еще в Германии. Мой отец — очень хороший человек, а она всегда всем делала гадости. Он давно бы ушел, да боялся ее мести. В Ленинграде она написала донос в НКВД на отца и ту женщину. Женщину тоже посадили.

— Откуда ты знаешь? — испуганно спросила я.

— Она сама хвастала. И отец мне дал понять в одном письме. Но меня она вряд ли посадит, — усмехнулась Эльза. — Кто же ее будет кормить!

Эльза, в свои семнадцать лет, работала машинисткой в театре, училась стенографии, брала сверхурочно перепечатывать роли актерам и оставалась для этого в театре на ночь. Она выколачивала каждую копейку, чтобы содержать сестру, мать и собирать посылки отцу. Циля злилась, что не ей достаются лакомые куски. (Сама она изредка брала на дом счетоводную работу.)

Так вот какова подоплека напряженных отношений в этой семье! А бабушка простодушно считала, что Циля «распустила» дочерей.

Ирония судьбы сказалась в том, что Циля была сослана в Уфу… как жена «врага народа».

Притворство и необходимость быть начеку все тяжелее давались мне. Я сократила визиты к Циле под благовидным предлогом дружбы со сверстницей.

Она и вправду появилась — Шура Звездина. Почти с первых дней я выделила ее. Высокая, тоненькая — вот уж кто переломится от дуновенья! — с темно-рыжеватыми волосами, разобранными на прямехонький пробор и туго уложенными в косы на затылке, и ярко-синими глазами.

Мы медленно сближались из-за обоюдной застенчивости. Она была крайне самолюбива: тонкая кожа вдруг заливалась алым до самой ниточки пробора, а глаза нестерпимо синели.

Когда барьер замкнутости был преодолен, мы взахлеб заговорили о книгах, обнаруживая любимых героев. У Шурки оказался полный Жюль Верн в приложениях к «Ниве».

Жила она напротив нас, немного наискосок: подняться из нашего овражка, пересечь шоссе и вскарабкаться на их горку. Квартира была повторением нашей — все эти деревянные дома были одинаковы как снаружи, так и внутри.

Ее отец был плотником на какой-то фабрике. И в сараюшке у него стоял верстак.

Все, что окружало Шурку, связывалось у меня с веселым янтарным цветом. Ее волосы, окраска половиц в доме, маленькая фисгармония в углу — Шурка училась музыке, — свежая древесная стружка, летящая из-под рубанка, окладистая борода ее отца.

А вот мать вносила какую-то тревожную ноту в это янтарное звучание.

Правильные черты лица, темные печальные глаза. Печаль эта притягивала и не отпускала. Она была неизбывна. Что повидали эти глаза ? Каждый раз я думала именно такими словами.

У меня даже мелькала мысль о жестоком обращении мужа. Но, глядя на Шуркиного отца, особенно, когда он стоял посреди комнаты, слушая игру дочери на фисгармонии, — скрипучие звуки допотопного инструмента никак не вязались с музыкой, — и на лице его была робкая смесь почтения и надежды, я понимала, сколь недостойно мое предположение.

С появлением младшего Шуриного брата, Пети, в дом врывался маленький смерч.

Лицо его было копией материнского. И темные, веселые, озорные глаза — тоже материнские. Они вживе свидетельствовали: вот какие у нее глаза на самом деле!

Я стала проводить много времени в этом доме.

Однажды, прибежав от Шурки, я увидела по лицам бабушки и Леонида, что случилось недоброе.

— Что? Что?! — выпалила я.

— Каца убили, — сказала бабушка.

— Как… убили?

— Камнем проломили череп, — коротко ответил Леонид.

Это было не то страшное, чего я боялась.

— Шастал по чужим чуланам, сметану из кринок вылизывал. Говорила ему, что не доведет это до добра! — в сердцах сказала бабушка. — А он только жмурился.

— Ты нашел его? — спросила я у Леонида.

— Да. Бросили, гады, на нашем откосе. Я закопал его.

— Где?

— Зачем тебе? На могилке плакать?

Он был прав. Не такое теперь время, чтобы оплакивать кошачью жизнь. Даже Каца.

Приближался день моего рождения. Первый, который я проведу без родителей. Я попросила бабушку никому не говорить о нем.

Поздравления Цили в этот день были бы кощунством.

Я позвала только Шуру. Накануне Валентин прислал на мое имя дополнительные десять рублей к тем, которые он присылал мне из Ташкента каждый месяц. Это была цена килограмма конфет, твердых «атласных» подушечек, главное достоинство которых было, что они медленно таяли во рту. Обычно мы с Шуркой тянули этот килограмм целый месяц. А тут решили пустить его весь на день рождения. Бабушка испекла слоеный сметанный пирог.

Только мы сели за стол, как Леонид принес с почты посылку от мамы. Дрожа от нетерпения, я распарывала холст, Леонид — очень медленно, на мой взгляд, — вытаскивал клещами гвозди. Наконец крышка откинута, снят слой ваты, осторожно приподнята мягкая материя…

— Графиня де Монсоро! — воскликнули мы с Шуркой в один голос.

Да, это была она — Диана де Монсоро. Ее хрупкое нежное лицо с глазами Шуркиной синевы, высокий пудреный парик. Одета она была в платье из толстого репса и серебристую пелерину с лиловым бархатным воротником. На ногах такие же бархатные башмачки.

В письме, вложенном в посылку, мама оповещала, что графиня отправилась путешествовать в дорожном костюме. Далее следовал список туалетов, которые она взяла с собой, и инструкция, как их надевать: сначала кринолин с вшитыми проволочными обручами, потом нижнюю юбку с оборками, лишь затем платье.

Одно — черное, шелковое, с лиловым, бархатным лифом и черным кружевным воротником, стоящим веером, благодаря искусно вшитой в него проволоке. Другое — сиреневого шелка, со шлейфом и фижмами. К каждому платью туфельки в цвет.

Бабушка долго не могла дозваться нас к праздничному чаю.

Мы без конца наряжали графиню, ввергали ее в опасные приключения, из которых ей приходилось выбираться, подобрав шлейф.

Когда Шурка ушла, я стала внимательно разглядывать красавицу. Что-то знакомое было в ее фарфоровых чертах. Ну, конечно! Это была французская кукольная головка, которую наша дворовая ватага откопала в углу старого сада.