Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Первый был напечатан в «Правде» лишь 29 марта.

В это время прелестная Диана де Монсоро в своем дорожном костюме была еще в пути.

Заключительное слово вождя террора было обнародовано 1 апреля.

В то утро, едва продрав глаза, я любовалась сияющей красотой графини, облаченной в придворное платье.

Мать прибыла в Уфу в августе тридцать седьмого.

Как ни странно, я совсем не помню ни обстановки, ни времени ее приезда.

Помню — лицо. Долгожданное. Не чаянное быть увиденным никогда.

Изменилось ли оно? Постарело? Сказать трудно. Оно устало. Это было главное впечатление. Казалось, отдохнуть, и лицо будет прежним… Впрочем, нет — изменилось.

Около рта на щеке появилось большое белое пятно. Противоестественно белое. Белее снега. На нем четко выделялись золотистые волоски, не заметные на остальной коже. Это было неприятно и портило мамино лицо.

Первое, что она сказала:

— Александру дали десять лет без права переписки.

— Как без права? Ни одного письма?

— Ни строчки.

— Значит, он ничего не будет знать о нас, а мы…

— Ирод! — сказала бабушка. Я уже хорошо знала, кого она так называет. — Виданное ли дело…

Дело было, и в самом деле, невиданное. Где, когда, в какие варварские времена человека осуждали на заключение с тем, чтобы он не имел ни единой вести от родных? (Разве что заточали по особому монаршему — тайному! — приказу, как Железную маску или малолетнего Иоанна VI.)

В каком законе какой страны была статья, погребающая человека на десять лет, чтобы несудимые родные были приговорены к полной неизвестности, жив ли заключенный?

— Конечно, такой умный человек, как папа, найдет способ дать нам о себе знать. Если он жив…

Если жив… Ложь! Наглая ложь, трусливая ложь во всем! В это время отец мой был уже мертв, как и сотни тысяч — если не миллионы — других, осужденных по этой статье.

В пятьдесят шестом году брат моей подруги, военный юрист, занимающийся делами по реабилитации, с красными от бессонницы глазами, ибо делам этим не предвиделось конца, объяснил мне, что десять лет без права переписки — код статьи расстрела.

Ведь надо было заметать следы! Как преподнести миру физическое истребление миллионов граждан зараз? Граждан счастливой страны победившего социализма?

Чтобы не получилось «зараз», в каждом закамуфлированном смертном приговоре была проставлена дата, когда именно родственникам данного покойника надлежало узнать о смерти от разрыва сердца, воспаления легких или иного незамысловатого диагноза.

Мать вызвали в НКВД в сорок шестом, чтобы известить о смерти отца якобы в сорок втором. А тогда в день маминого приезда в Уфу:

— Как же он может дать знать?

— С отбывшим срок, например. Ведь не может быть, чтобы за все десять лет никто не вышел на волю. (Может, может, о, святая еще простота!) Потом, говорят, из вагонов во время пересылки удается выбрасывать письма на шпалы, а окрестные жители поднимают и посылают по адресам. Будем ждать.

В дверь постучали. Вошла Циля.

— С приездом, Вера Георгиевна! Я — ваша сестра по несчастью, моего мужа тоже…

Пожаловала сестрица!

— Очень сожалею. Но я не могу разговаривать. Заикание.

— Я знаю, знаю! Я столько о вас знаю!

Господи!..

— Извините, но и слушать я тоже не могу. Кружится голова.

— Понимаю! Понимаю! Прямо оттуда, из этого ада, из тюремных очередей… Вам надо отдохнуть, дорогая. Не буду мешать. В другой раз. Но я так рада знакомству… большая честь…

Циля удалилась, чуть не приседая. Я проверила, плотно ли закрыта дверь.

— Здесь мы имеем право оставаться только три дня, — сказала мама. — Мы ведь с тобой сосланы в Бакалы. Глухое татарское село.

Вот это да! Скрыться с Цилиных глаз! Чтобы она забыла о нашем существовании… На такую удачу я не смела и надеяться.

— Но я еще не решила, оставаться или ехать. Возможно, я дам здесь бой, — добавила мать.

— Мамочка, не надо! Поедем!

— Это почему?

Мать внимательно посмотрела на меня.

— Мне очень хочется! Пожалуйста…

— Глупости. Отсюда легче хлопотать за папу. И здесь мы с родными.

Меня охватило отчаяние. Если я расскажу про Цилю, мать будет уничтожать ее презрением, но это не то оружие, которое может уничтожить Цилю, тем вернее она начнет мстить…

Когда мы остались в комнате одни, мать спросила:

— Ты не поладила с бабушкой?

— Что ты! — даже испугалась я.

— Тогда мне непонятно твое желание уехать.

— Я… я никогда не видала деревни. Там, наверное, так хорошо.

— Это не аргумент. Может, ты все-таки объяснишь? — мягко попросила мама.

Я замотала головой. Она вздохнула.

— Тогда я сделаю все, чтобы остаться.

Она произнесла это другим тоном, уже обдумывая план действий.

На другой день, возвратясь откуда-то и напившись чаю, мать сказала:

— Нам надо о многом поговорить.

Я села на кровать. Мама критически оглядела стену, отделявшую нашу квартиру от Цилиной:

— Поговорим лучше на крылечке.

Я обрадовалась. Сидя на ступеньке крыльца, мы видели двор, согретый вечереющим солнцем, ворота и калитку. Если бы Циля притаилась за углом дома, она ничего не могла бы услыхать.

Мы сидели рядышком. Мамин профиль был обращен ко мне той стороной, на которой пятно. Странным образом пятно это подчеркивало реальность ее присутствия: ведь раньше пятна не было, и если все, что сейчас, не явь, то я видела бы мамино лицо без пятна!

— Когда ты уехала, — начала мать повествовательным тоном, — я сразу перевезла из квартиры все стоющие вещи: письменный стол, туалетный, буфет, качалку. Чтобы в случае чего все это не досталось им . Перевезла их к нашей Анюте. Она же все это и продала. Не побоялась.

Да, видно, черты нового в молодой хозяйке жизни не окончательно победили застенчивую деревенскую девчонку. Это она, неуклюжая, не устрашилась потерять синий коверкотовый костюм, облегающий стройную молодую женщину, и возможность распоряжаться в зале самого большого в городе гастронома.

— На вырученные за вещи деньги я и в Ростов ездила, и покупала продукты для передач. А жили на то, что зарабатывали с Мотей. Не знаю, что бы я делала без Моти… Когда бы я ни возвратилась, меня ждал обед и грелка в постели. Мы делали кукольные головки из папье-маше. Мне-то это было проще простого. Комната, которую мы снимали, превратилась, по сути, в мастерскую. Мы работали в четыре руки, и Мотя стала лучшей стахановкой в артели. Никто не мог за ней угнаться. Но Мотя… Ах, Мотя… Представь, в день 8 Марта ее наградили премией. Вручали торжественно, на сцене. А Мотя смутилась и говорит: «Это не я… Премия — нихт мир! Премия — Вера Геворковна!» Хорошо, там оркестрик играл и вообще ее волапюк мало кто разберет. Запретила ей упоминать мое имя. Очень она просилась с нами в ссылку. Потом поняла, что будет там на виду и лишь усложнит наше положение. Обещала ей осмотреться и написать — возможно ли. Разумеется, напишу, что невозможно. Хватит подвергать ее опасности. Мать помолчала: