Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Ближе к одиннадцати мать зажгла на елке свечи. Пиликанье оборвалось, голоса смолкли. В благоговейной тишине дети и взрослые смотрели на язычки пламени, многоцветно отраженные в стеклянных шарах и мишуре.

Я застыла перед другим чудом: повторением колеблющихся огней в ясных немигающих детских глазах.

Мать шепнула скрипачу, и он лихо ударил по своей струне. Враз все ожило, заговорило, засмеялось, закружилось. Старичок приходил все в больший раж. Теперь дети не вели хоровод, а плясали, высоко вскидывая новые лапти.

Разрумянившиеся щеки, росинки пота на верхней губе, съехавшие платки, черные, русые, льняные пряди, сияющие глаза и — смех, смех… Вот это веселье!

Краешком мелькнула мысль: нет ли здесь моих «врагов» из палисадника на углу? А не все ли равно!

Бабы у стен вытягивали шеи, стараясь увидеть своих, и вытирали глаза концами платков и шалей. Мужчины пели то татарские, то русские песни. Пьяненький уже скрипач на совесть отрабатывал пироги и брагу.

Все желающие не могли войти, теснились в сенях и на дворе. В разгоряченную избу то и дело врывались клубы морозного пара. Как не похоже это было на таганрогскую нашу елку с чинным хороводом детдомовских девочек!

Пока еще не погасли свечи, началась раздача игрушек. Под конец елка стояла обобранная, зато каждый уносил вещественную память о ней.

Когда мать преподнесла миниатюрную прялку, у Апы было лицо человека, застигнутого врасплох. Она прижала подарок к груди и ушла на нашу половину скрывать свои чувства. Иван Герасимович, хмыкая, разглядывал маленький двойник своей трубки.

Петька долго не мог уразуметь, что плясун, столь схожий с ним, — его собственность. Уразумев, благодарно вспыхнул до кончиков ушей. Кто-кто, а он умел дергать веревочки!

Вокруг него собралась толпа, и оттуда доносились взрывы смеха. Петьку попросили стать на лавку. Над головами гостей деревенский щеголь потешно выкидывал коленца казачка под аккомпанемент все той же струны. Хохот сотрясал избу.

Это был апофеоз.

Вскоре догорели фитили. Стали расходиться. Каждый, уходя, низко кланялся матери.

Маша затворила ворота за последним гостем и села на лавку.

— Спасибо! Говорят, большое спасибо. Говорят, никогда не было такого праздника.

Лет двадцать спустя, в одной поездке попутчиком матери по купе окажется инженер-строитель, возвращающийся в родную Бугульму из Бакалов. Узнав, что мать бывала в тех краях, молодой человек полюбопытствует:

— А вы ничего не знаете о «добрых троцкистах»? Те, дескать, какую-то волшебную елку устроили. Не слыхали? Когда это было, троцкисты! А вот, поди, из поколения в поколение передается легенда о троцкистской елке, на которой будто всякие чудеса творились. Народная фантастика…

— «Добрые троцкисты», говорите? — переспросит мать. — Забавно! Впрочем, нет. А елку устраивала я.

Сани, устланные соломой, ждали у ворот. Ямщик прилаживал два наших чемодана и тюк.

Утро выдалось ясное. Распахнутые голубые небеса, искрящийся на солнце снег, синие следы полозьев…

Провожать нас высыпала уйма народу. Те, кто побывал вчера на елке, их родственники и знакомые. Ямщик, уже без дела, хлопал рукавицами.

— Пора! — сказала мать.

Апа посыпала сердитыми татарскими словами, кончила по-русски:

— Сопсем не приезжал!

— Она говорит, лучше б вы совсем не приезжали, — бесстрастно перевела Маша. — Говорит, тогда бы она не знала, что на свете такие люди бывают.

— Ну что вы, Апа! — огорченно воскликнула мать. — Разве так можно? Тогда и мы не узнали бы вашей доброты.

В светлых морщинах на темном лице блеснули слезинки. Апа снова разразилась горячей речью.

— Говорит, храни вас Аллах! Говорит, помнить будет. Говорит, со мной ругаться не станет… — тут голос Маши дрогнул.

Апа бросилась матери в объятия. Мы обнимались долго: с Иваном Герасимовичем, Машей, Петькой, Федей, с незнакомыми дотоле людьми.

Наконец, уселись в сани, ямщик укутал нас тулупом, забрался на облучок, натянул вожжи.

Тронулись. Толпа сначала провожала нас шагом, затем бегом, все редея.

Дольше всех бежал Петька, прижимая к груди треух. Мы махали ему, а он все бежал… Потом остановился и стоял, пока не уменьшился, не превратился в точку, не исчез.

Лошадь шла ровной рысью. Сани скользили, мысли тоже скользили рассеянно.

То возвращались к оставленным друзьям: Апе, Маше, Петьке… Петьке, превратившемся на глазах в точку… То я представляла скорую встречу с Валей, бабушкой, Лёкой. С Цилей тоже… но об этом не надо!

Хорошая была елка… Жаль, не было на ней моих школьных приятелей. Но я не знала, как далеко могла зайти бдительность Лю-утика и органов, которые «не ошибаются», и никого не приглашала. За мою болезнь лишь Тома навестила меня, просидев в дружелюбном молчании около часа. Мирьям и Санька не приходили… Зато как они стали горой за меня — каждый по-своему — на выборах старосты! Никогда не забыть мне мятежных глаз Мирьям и широкую защиту Санькиной спины… У Олиной матери тоже были основания опасаться близости к «врагам народа». Но Олю-то она послала! Что бы я делала в дни, когда была так слаба, без храбрости «Трех мушкетеров»? А сколько людей не побоялось прийти на елку к «врагам», сколько новых друзей, обнаруженных лишь вчера…

…Шурка Звездина! Не сегодня-завтра я увижу ее. Замелькали лица уфимских ребят. Мотя Коц! Мысли мои окончательно устремились к будущему.

Да и настоящее было неплохо! Сани подпрыгивали на ухабах. Мы ехали широкой лесной дорогой. Мимо мелькали опушенные ели, синие тени ложились под копыта лошади и убегали назад.

Теперь мы вылетели на сверкающий снежный простор — до самого горизонта. Легкий бег саней сам собой вселял надежду и радость, солнце светило в спину, мороз щипал щеки, под тулупом было тепло. Мы весело переговаривались с матерью.

— Сколько до станции? — спросила она у ямщика.

— Часа через два, однако, в Туймазах будем, — ответил ямщик, поглядывая через плечо в сторону.

Я взглянула туда же и увидела на краю неба белое облачко.

Как читатель, вероятно, заметил, была я девочкой литературной и тотчас же вспомнила отрывок из «Капитанской дочки», тем более что мы его учили в школе наизусть: «..ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран. Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены».

И дальше все пошло, как у Пушкина:

«Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновенье темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло».

Исчезли и телеграфные столбы вдоль дороги, заменившие «версты полосаты». Снег сек лицо, залеплял глаза. Мы ведь были не в кибитке, а в открытых санях!