Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Наконец мать вернулась с чемоданами. Она разделась, села на сундук, и первым ее вопросом был:

— Что там у Валентина? Я не поняла. Рассказывай.

Лёка нерешительно глянул на меня.

— Ничего, — сказала мама, — говори.

— Ну, как знаешь. Начать с того, что Валентин в Ташкенте написал авантюрный роман. Для денег. Сюжет лихой. Но печатать не стали: Валю, как тебе известно, погнали из редакции за Александра.

Во время работы над романом братцу пришел в голову план, как запросто убить Самого…

У меня перехватило дыхание. Мать не шелохнулась.

— Вот Валентин и поехал предупредить надёжу-наркома, что этот план, который пришел в голову безобидному сочинителю авантюрных романов, может прийти еще в чью-нибудь голову. Хотя ручаюсь, никому не придет! Откроет этот план Валентин лишь самому наркому. Его бдительности Ежовым рукавицам… Иначе игра не стоит свеч. А, сестричка?

Пока Лёка говорил, ужас проникал в меня все глубже. Казалось, не было ни одной живой клетки, не захваченной им.

— Правда, Валентин задерживается дольше, чем думали. Но и попасть к Ежовым рукавицам — не фунт изюму…

Да что же это они?! Валя поехал предупредить? Кто-кто, а я хорошо помнила их с бабушкой ночной разговор о пистолетах и убийстве… Меня дурачат! Потом Леонид наедине расскажет матери еще что-то… Главное. Но даже, если так… если предупредить… неужели они не понимают, чем рискуют? Неужели не чувствуют этой плотности… плотности воздуха… он вобрал в себя весь страх, все злодейство, все безумие, какие только есть на свете… потому он такой плотный! А Валя отправился туда, где не только воздух, а… а… — я не знала, как это назвать. Пасть льва? Этот старомодный предел опасности смешон! Лев проглотит — и все.

Я приходила в отчаяние от слепоты, глухоты, отсутствия обоняния и осязания у взрослых. Какое-то животное — или все же детское — чутье вопило об опасности, в которой находился там Валя. И которой был насыщен воздух здесь.

Взрослые не понимают того, что я поняла еще в Бакалах: теперь не время и не место для таких игр. Королевский двор, рыцарские ристалища, поле битвы, дуэли, Монте-Карло, конторы адвокатов, биржа — вот где можно было вести рискованную игру, поставив на карту жизнь и смерть.

Но играть с этой осязаемой, плотной, невидимой глазу, но внутренне зримой грозной бедой?

Читатель ошибется, если подумает, что это — ощущения, осознанные позднее. Я хорошо знала, что дело может кончиться вполне реальными «голубыми фуражками». Но и они были, при всей их устрашающей власти, лишь ничтожными посланцами… чего-то… чего-то… что уплотняло воздух до жути. Вот слова я тогда не знала: террор.

Все в доме вели себя как ни в чем не бывало. Я держалась так же, стараясь не выдать отчаяния. Только рассказала все о Циле. И о ее письме Шуркиным родителям.

— Жаль, я не познакомилась с ней поближе, — пропела мать.

— Ах Циля, ах, пакостница! — воскликнула бабушка. — И меня, старую дуру, обвела, не то что дитё!

Опять дитя!

— Однако девки ни при чем! — рассудила бабушка. — Голодают девки-то…

И продолжала посылать через дыру в сенях козье молоко.

Лет четырнадцать спустя Циля с рюкзаком за плечами возникнет на пороге маминой квартиры:

— Верочка, здравствуйте! Вот возвращаюсь оттуда. Еду к младшей дочери, в Уфе пересадка. Хочу у вас переночевать…

— Нет. Уходите.

— Как?! Ведь мы с вами сестры по несчастью…

В это время из другой комнаты выйдет мой трехлетний сын. Мать быстро загородит его.

— Уходите, Циля. Я не хочу, чтобы мой внук видел ваше лицо, — скажет мама.

Циля исчезнет мгновенно и окончательно из нашей жизни.

Возвращаюсь к прерванному.

Валентин наконец явился. Худой, с незнакомым блеском в глазах.

— На щите иль со щитом? — кинулся к нему Леонид.

— На щите вы б меня не увидали.

Бабушка, не поднимаясь с сундука, громко вскрикнула — раз, второй, третий… Лицо у нее было неподвижное, будто кричит не она, а кто-то другой. Мама принесла чашку воды.

— Думаю, местное НОД будет обходить нас за версту, — сказал Валентин.

— А Ежова видел?

— Видел. Иначе какой бы прок?

— Ну и что?!

— Спать. Спать, — ответил Валентин. — Остальное потом.

Остального я тогда не узнала.

— В Ташкенте меня здорово выручила справка, которую дала Лида Чентовская. Будто я ушел из редакции по собственному желанию.

Я показал свои очерки, фельетоны, и меня охотно взяли в «Комсомолец Узбекистана». Денег это давало немного, а мне надо было кардинально поправить дела: вам посылать и самому жить. Приодеться. Уехал ведь без всякой экипировки.

И сделал я ставку на авантюрный роман. Написал его за месяц. Чего только не напихал туда, и все на фоне среднеазиатской экзотики. Сюжет сбил крепко.

Рукопись мою братья-журналисты рвали друг у друга из рук, читали взахлеб. Решено было печатать роман в нашей газете из номера в номер, с продолжениями. И вдруг арестовывают ответственного редактора. А меня вызывают в отдел кадров: так и так, мол, обнаружилось, что вы родственник заклятого врага народа и спасибо должны сказать, что вам просто дают под зад. Не отправляют, мол, куда Макар телят не гонял.

А у меня в голове — роман. Неужто писал впустую, и не будет денег, которые теперь-то уж нужны позарез. Ведь гранки были, шапка набрана…

Проваландался еще с неделю. В редакцию чуть не каждый день наведывался. Зашел даже к новому ответственному, спрашиваю:

— Роман мой печатать будете?

— А кто разрешил его печатать?

— Прежний редактор.

— Ну, вот пусть он и печатает!

А он, бедолага, какие сутки уж в тюрьме отсчитывает…

В редакции мне говорят:

— Тут слух прошел, что ты — японский шпион…

— Цыганский! — смеюсь.

Вышел на улицу, встречаю знакомого парня. Он к нам в литобъединение ходил, при газете. Стишки пописывал. Графоманские, но не хуже других. А служил в НКВД. Не скрывал. Приходил в форме. Энкаведешник-поэт, чего в нашей жизни не бывает!

А тут он меня остановил и спрашивает:

— Ты, слышно, уезжать собираешься?

— А надо?

— Надо.

— Когда?

— Сегодня, — и в упор на меня смотрит.

— Спасибо, — говорю.

Кинулся на квартиру, собрал вещи, какие там у меня вещи! Пара белья, рукопись романа. И на вокзал. Чемоданишко в камеру хранения сдал, взял билет на Уфу. До поезда у вокзала околачивался, в город носа не совал.

А не уехал, ночью бы взяли. И не встреть я этого парня — прямо на меня шел по улице… Вот тебе и энкаведешник! Может, сыграло то, что — поэт…

Приехал в Уфу, а на дверях замок. Соседи говорят: «Они на базар пошли, машину швейную продавать».

Та-ак, думаю, Леонида тоже с работы поперли. До края дошли. Побежал на толкучку — это ж вспомнить уфимскую толкучку вшивую! — отыскал их там, уж не помню, со швейной машинкой или продали…