Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Толстые от голода?! Это было страшно. Но все же то — чужие люди. А тут Лида, ее мать, отец, братик.

Лида стала приходить к нам обедать каждый день. По ней можно было проверять часы. Вскоре в ее лице проступили живые краски, она веселела на глазах и превращалась в озорницу.

Она познакомила меня с ребятами соседних дворов, открыла заветные закоулки и тропки к морю. Мы подружились упоительной уличной дружбой.

Иногда нам — теперь уже вдвоем — поручалось серьезное дело: постоять в очереди за пайком. Отца прикрепили к распределителю ИТР (инженерно-технических работников), куда были прикреплены все ответственные партийные работники города и инженеры (в Таганроге было несколько заводов). В это время в Союз стали приезжать по контракту иностранные спецы, поэтому в Таганрогском распределителе можно было слышать немецкую речь.

Паек чаще всего состоял из селедки, макарон и крупы. Но иногда давали топленое масло и сахар. Тогда маленькое помещение набивалось битком, и очередь шла причудливыми извивами. Лида расторопно управлялась с талонами, в которых я путалась.

Все остальные магазины в городе были пусты, и во всех — на голых прилавках — стояли глиняные фигурки, раскрашенные полосами, изображающими азиатские халаты. Это считалось детскими игрушками.

Глиняные болванчики, их тусклая раскраска, а главное, их вездесущность вселяли в меня неизъяснимую тоску.

Болванчики стояли и на полках в распределителе.

— Та шо тебе с них? — удивлялась Лида. — Стоят и стоят.

— Очень уж некрасивые…

— Ты их покупаешь? — проворно шмыгала носом Лида. — Ну и все! Глянь, та старуха позади нас стояла, а уже берет!

— Уродство.

Я впервые нашла это слово в применении к тускло-полосатым болванчикам, и оно сопровождало меня всю жизнь, всегда вызывая неизъяснимую тоску.

В дом к Лиде я не ходила. Порой в окне напротив возникала женщина с ребенком на руках и, встретясь взглядом, кланялась, не спуская ребенка. Я терялась, особенно если Лида оказывалась рядом: выходило, что женщина кланяется собственной дочери. Моя мать в таких случаях отвечала глубоким поклоном.

И вот однажды, в конце лета, Лида, густо покраснев, выдавила:

— Маманя зовет тебя на початки.

— На что?

— На початки! Кукурузы не видала? — вдруг рассердилась она.

Семья Лиды жила в одной большой комнате. Меня удивила ее темнота: комната была расположена как одна из наших, окон в ней было столько же. Пол, деревянный стол, шкаф с кухонной доской — все было не то что вымыто — выскоблено. А в комнате гнетуще темно. Я поняла потом — это была невеселая нищета. Она имела не только свой цвет, но свой, въевшийся, запах: керосинки, стирки и сапожной ваксы. Лидин отец был сапожник, и его столик с колодками, молотками и грудой обуви стоял в углу.

Как только мы пришли, Лидина мать — худая, с миловидным издерганным лицом — поставила на стол большую кастрюлю и откинула с нее белую тряпку. От кастрюли пошел душистый пар.

Лида стала вынимать и раздавать золотистые початки.

Крупная соль была насыпана горкой на блюдце. Я смотрела, как все — и маленький братик с большим животом — берут соль щепотью и натирают ею початок. Я сделала то же и, вонзив зубы в молочную мякоть, пососала из початка сладкий сок:

— Вкусно…

— Кушайте, кушайте, — закивала Лидина мать. — С маслицем бы вкуснее… Извиняйте.

— Я принесу! — вскочила я.

— Не надо, — хмуро сказала Лида.

— Сидайте… чем богаты, тем и рады.

Трапеза продолжалась молча и торжественно. И так же торжественно со мной простились. Уже на пороге Лидина мать попросила:

— Скажи твоей мамане большое спасибо.

— За что? — удивилась я.

— Они знают, — твердо ответила она.

Мы с Лидой выбежали на уличный свет.

— Тебе правда понравилось угощение? Правда? — оживленно вертела головой Лида.

— Очень!

Я не кривила душой. И дома попросила сварить кукурузу. Но у нас она не привилась. Хотя ее варили по всем правилам, она получалась твердой и отсутствовал какой-то волшебный элемент ее вкуса.

В декабре тридцать второго года к нам приехал дядя Валентин, мамин брат.

Он был всего на пятнадцать лет старше меня, и я любила слушать семейный рассказ о том, как он, мальчишка, вез мою маму на телеге в родильный дом, а потом привез ее обратно уже со мной — новорожденной — на руках. Какого страха натерпелся, правя лошадью в мартовскую распутицу!

Приезд его в Таганрог был каким-то странным. Для начала меня просили помалкивать. Отец и мать ходили с нарочито-спокойными лицами, а сам Валентин был полон чересчур громкой энергии.

Мать то и дело роняла:

— Тише, тише…

Какое-то время у нас не было гостей. По ночам в комнате родителей долго светилась щель за дверью, слышались приглушенные голоса. Иногда нерассчитанно врывался Валин голос и тут же падал («Тише, тише…»).

Невзначай я услыхала, как отец сказал:

— Послушай, Валентин, не рассказывай этого при Верочке. Она снова начала сильно заикаться. А ведь совсем недавно была в лечебнице.

Мать при ее огромном самообладании на самом деле была очень нервной и с детства заикалась. Этот свой физический недостаток она сумела превратить в своеобычно-привлекательную манеру сильно растягивать слова. Но в периоды обострений заикание становилось тяжелым, и, чтобы справиться с ним, матери надо было надолго замолчать. Иногда по целым дням она объяснялась записками.

Один раз мать побывала в ленинградской лечебнице, где выяснила, что ее самолечение совпадает с принятым в медицине, и она, вернувшись, начала успешно лечить других.

Эти сеансы с незнакомыми, очень застенчивыми людьми проходили у нас в доме. Приезд Вали на время прекратил их.

Но вот однажды, вернувшись домой, отец весело провозгласил:

— Все! Амба. Тебя берут токарем на «Красный гидропресс». Я договорился с директором. Хороший мужик Колесников!

— Шутишь! — почти испуганно воскликнул Валентин.

— Есть возражения? — продолжал веселиться отец. — Нет? Тогда переходи на легальное положение. «Даешь ударный труд!»

— Ф-фу… — выдохнул Валя, и я поняла, какой груз сбросил он со своих плеч.

Мать с этой минуты надолго замолчала, а потом возобновила свои сеансы.

Валентин стал ходить на завод в ночную смену. Возвращаясь на рассвете, он плескался в тазу, потом валился на тюфяк в моей комнате. На полу оставалась черная промасленная груда одежды.

Я недоумевала: неужели отец не мог подыскать ему работу в редакции или театре, после которой он не валился бы без задних ног, и главное — не надо было бы ему напяливать на себя это вонючее тряпье?