Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Мы теперь очень редко ездили на уроки мастерства в институт (три-четыре часа на дорогу). Собирались у Николая Аркадьевича на квартире. Это создавало дружескую, почти семейную атмосферу. Самый сокрушительный разнос смягчался ею [12] Его жена Екатерина Борисовна привечала нас. Много позднее, когда Коварский был объявлен «безродным космополитом» и ему была закрыта возможность заработка, а вся мебель в квартире была описана судебными исполнителями в счет возврата авансов по договорам, Екатерина Борисовна стала писать детские пьесы-сказки под псевдонимом Борисова, которые становились ТЮЗами по всей стране. .

Но чаще Коварский ограничивался язвительными репликами, которые не только сразу показывали твой промах, но и открывали надежду на счастливую находку.

Он, как и Ведьма I, обращался к своим ученикам на «вы».

Мы много смеялись. Николай Аркадьевич шуткой снимал напряжение после критической головомойки. А чаще просто поднимал наш дух.

Мы любили его ироничный и одновременно понимающий взгляд, устремленный на нас. И чуть мефистофельскую улыбку.

Курс от курса Коварский становился все требовательнее. Заявки на самостоятельные дипломные сценарии, которые нам предстояло писать на пятом курсе, были обсуждены с особой тщательностью. С учетом возможностей каждого.

И тут грянула беда. Коварский был отстранен от руководства Мастерской. Попросту уволен. И весь институт гудел, что это дело рук Декана.

Вот когда настал его час. Что «пришили» Коварскому, я так и не узнала.

Он попрощался с видимым спокойствием:

— Не трусьте. Смею надеяться, я кое-чему обучил вас. Вот и покажите это. Если у кого-нибудь возникнет нужда посоветоваться, милости прошу. Желаю всем успеха.

Это было сиротство. Глубокое. Каждый справлялся с ним, как мог.

Руководить Мастерской был назначен Катинов — главный редактор Московской сценарной студии. Существовала такая. Положение его было сложным. Он чувствовал, что его даже не сравнивают с ушедшим. Был внимателен и, демонстративно рискуя, заключил договоры с моей подругой Лилей Неменовой и со мной на наши дипломные сценарии.

Конечно, он иногда давал нам дельные замечания. Но и только.

Трудный был год. И вот до защиты диплома осталось две недели. Я проводила их в кровати. В полном изнеможении. И в голоде. Продуктовые карточки не отоваривались из месяца в месяц. Никаких тебе жиров, круп и сахара. Только пайка хлеба.

Я не вставала утром, чтобы пойти в булочную. По заведенному порядку в булочную отправлялась дежурная девочка, приносила хлеб «на всех» и его делили на глазок. В каждой комнате был свой специалист по этому делу.

Меня от дежурств освободили. Я съедала сразу всю пайку, и, лежа в постели, ждала до следующего утра. Тупо уставясь в потолок. Это была депрессия.

И вдруг меня накрыла волна негодования.

Мы будем защищать наши дипломы, а человек, без которого они не были бы написаны, который научил нас всему, даже не будет присутствовать при этом. И не будет упомянут.

Я рывком села на постели. Он будет упомянут!

Оставшиеся два дня я готовила благодарственное слово.

С него я начала, очутившись на кафедре в просмотровом зале.

Я сказала, что прежде чем говорить о своем сценарии, я должна выразить глубокую благодарность человеку, без которого он не был бы написан. Без которого бы не были написаны сценарии всей нашей Мастерской. Николаю Аркадьевичу Коварскому.

Я впервые подняла глаза на дипломную комиссию. За длинным столом сидели Михаил Ромм, Сергей Герасимов, Борис Барнет, другие наши корифеи, в конце стола — Катинов и Декан.

— Он учил нас профессионализму, секретам сценарного мастерства. Учил взыскательному вкусу к литературе…

И тут я увидела Николая Аркадьевича. Он сидел в зале. Пришел! Не смог не прийти… И занял скромное место среди студентов.

— Он учил нас кинематографическому видению подробностей жизни. Учил быть честными в работе. Учил благородству. Он был для нас Учителем с большой буквы.

Внезапно Коварский закрыл лицо руками. Длинными узкими ладонями. Это был жест отчаяния.

Я запнулась. Что случилось? Что я сказала не так? Господи, что не так?!

Закончила я неуверенно. Но главное было сказано.

Мгновение тишины. И… зал грохнул аплодисментами. Аплодировали Ромм, Герасимов, вся комиссия. Яростно хлопали студенты, которые знали подоплеку увольнения Коварского. Аплодировал Катинов. Аплодировал Декан! А что ему оставалось?

Немного позднее я задала Николаю Аркадьевичу вопрос: почему он тогда закрыл лицо руками?

— Испугался, что вы погубили ваш диплом.

Они искоса посмотрел на меня:

— Между прочим, когда комиссия обсуждала отметки, Миша Ромм заявил: «Даже если бы сценарий не заслуживал отличной отметки, ей все равно нужно было поставить пятерку за одну ее речь».

Я почувствовала, что краснею. Скорее сменить тему…

— А вы видели, как Декан аплодировал?

— Вы шутите?!

Коварский освобождено расхохотался.

Теперь шла расплата. По окончании ВГИКа меня должны были оставить в Москве, так как муж мой был студентом Литинститута. А согласно советскому закону того времени разрушать молодую семью не полагалось (глядишь, родят будущего строителя социализма).

На комиссии по распределению Декан заявил, что нет никаких оснований оставлять меня в Москве, потому что брак у меня фиктивный, заключен всего за полтора месяца до защиты диплома — понятно зачем.

Что говорить! Мы проволынили два года с оформлением брака, не видя в том никакой необходимости. Как и мои родители когда-то!

Считали друг друга мужем и женой, окружающие тоже. Кое-кто удивился бы, узнав, что мы не зарегистрированы. А кому какое дело? Лишь мысль о возможности разлуки подстегнула нас. И вот, пожалуйста…

Видимо, никто не хотел связываться с Деканом, и участь моя была решена. Меня направляли в Минск редактором на бездействующую студию.

Я вышла из комнаты комиссии в коридор.

— Ну что? — набросились ребята.

— Минск, — и неожиданно для себя я разревелась.

Проходивший мимо Маневич — преподаватель сценарного мастерства курсу младше, остановился:

— По какому случаю барышня в слезах?

Ему объяснили.

— Так и сказал: «фиктивный»? — полюбопытствовал он. — Ну, знаток!

И посмотрел на меня в меланхоличной задумчивости:

— Этого следовало ожидать. Не реви. Останешься с мужем. Что-нибудь придумаем.

И придумал. Иосиф Михайлович Маневич был не только преподавателем во ВГИКе, но и редактором в Министерстве кинематографии СССР. Очень уважаемым. Его суждения были высокопрофессиональны. Внутренние рецензии на сценарии и фильмы вызывающе лаконичны. Как я узнала потом, в них никогда не было обязательных вступительных фраз о великом Сталине и его мудром руководстве. И это ему сходило с рук. Потому что в его рецензиях была поразительно точная оценка. Даже подчас конъюнктурное предвидение, что особенно ценилось начальством. Коллеги называли его «Мудрый Жозя» (космополитическая кампания была еще за горами) и — чуть что — бегали к нему советоваться.