Нелли Морозова - Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век

Обаянию «Мудрого Жози» поддался даже сам заместитель министра по кадрам Саконтиков. Главный кадровик кинематографа. Видно, с творческими работниками проблем у него хватало. Ведь у тех могли быть не только «порочащие», но и весьма высокие связи. И поди определи настоящий вес того или иного «творца». Тут возникала нужда в Маневиче. Я уверена, что многие кинематографисты обязаны «Мудрому Жозе» благополучным разрешением всяческих кадровых закавык. И даже не подозревают об этом.

В моем случае во ВГИК был послан запрос на меня из Министерства кинематографии СССР. Высокому учреждению понадобилась моя скромная персона в качестве редактора Сценарно-постановочного отдела.

Декан остался с носом. А я окунулась в неведомый мир.

Как известно, Ленин назвал кино «важнейшим из искусств» по возможности влиять на сознание масс, формируя его в нужном идеологическом направлении.

Эта сверхзадача пронизала все существование «важнейшего» Министерства. Оно, Министерство, конечно, было отражением фантастической нашей реальности, ее абсурда.

Все усугублялось еще тем, что сам кинематограф по природе своей иллюзорен.

Получался абсурд в квадрате.

Сценарии в ту пору проходили не девять, а двенадцать — четырнадцать кругов административного «ада», прежде чем быть утвержденными к производству.

Сначала на студии: редактор, редакторский совет в сценарном отделе, начальник сценарного отдела, худсовет студии, директор студии. В каждой инстанции свои поправки, после выполнения которых заход начинался «по новой», иногда по нескольку раз; потом в министерстве, примерно в том же порядке с добавлением начальника Главка, зам. министра по сценарным вопросам и министра. Последнее решающее слово делилось между министром и художественным советом министерства.

«Худсовет» — это слово повергало в ужас авторов, режиссеров, чиновников от кинематографа и самого министра. Худсовет был создан в 1947 году после постановления ЦК, разгромившего фильм режиссера Л. Лукова «Большая жизнь» за злостные искажения советской действительности, а именно, показ ручного труда шахтеров, хотя он и вправду был повсеместно ручным.

Худсовет был призван пресекать в корне такие очевидные враждебные идеологические вылазки, угадывать даже еще до зарождения всякую «чуждую» мысль и всякие неосознанные стремления потенциально преступных или склонных, как малые дети, к опасным играм творцов.

Худсовет поэтому был подобран из политически зрелых, идеологически зорких деятелей партии и культуры.

К сожалению, не помню его полного состава. Помню С. Данилова, главного редактора «Правды», Л. Ф. Ильичева — «того самого», главного редактора «Известий», а вскоре и «Правды», Н. Михайлова, секретаря ЦК комсомола, Д. Заславского, маститого фельетониста-«правдиста», еще Лениным названного «политической проституткой».

Из писателей удостоились идейного доверия Л. Леонов, А. Сурков, И. Эренбург, А. Барто, М. Прилежаева. Из кинематографистов были Сергей Герасимов и Михаил Ромм, оба подозреваемые в лицеприятии.

Судьба каждого сценария и фильма зависела от этого верховного судилища.

Министерство помещалось в бывшем особняке миллионера Лианозова. Худсовет заседал в парадном зале. Стол, покрытый зеленым сукном, образовывал букву «Т». Во главе восседал председатель Ильичев, члены совета — друг против друга. За отдельным столом слева от Ильичева — министр Большаков. Это была продуманная позиция: не рядом с Ильичевым, а отдельно, как бы не ставя точки над «i» в иерархии власти. Справа столик стенографисток.

У стены на диване и нескольких стульях лицом ко всей длине зала и судилищу жались редактура и авторы, сценаристы и режиссеры, лица которых были белее мраморных ступеней, ведущих в зал.

Нередко дело кончалось обмороками и нашатырным спиртом в тесной редакторской каморке или в малом кабинете Большакова, если автор был именитый. А иногда и домашним инфарктом.

Большаков ненавидел Ильичева. Министру как-никак надо было «выдавать» кинопродукцию. Задача же Ильичева сводилась к тому, чтобы не брать на себя ответственности, не разрешать сценарий к производству, а фильм не признавать готовым.

Ибо только один человек в стране волен был определять идеологическую стерильность любого произведения искусства. А весь марксистски подкованный худсовет мог оказаться политически близоруким и провалиться в тартарары вместе со своим председателем.

Думаю, другого такого мастера не сказать ни «да» ни «нет», как Ильичев, сыскать невозможно. Большаков багровел, запинался (ему труднее, чем обычно, становилось выговорить слово «кинематографический» — получалось, скорее, «киманетогрический»), на нервной почве у него закрывался один глаз. А Ильичеву никогда не изменяло велеречивое спокойствие.

Забавно было бы наблюдать эту борьбу: желание Большакова добиться ясного ответа и ловкое ускользание Ильичева, если б не присутствие авторов. Что им делать с этим ошельмованным сценарием, как собрать его осмеянные, растоптанные клочки; что делать с этим фильмом — результатом двух-трехлетнего труда съемочной группы, лихо изрубленным заплечных дел мастерами?

Расправа грозила каждому фильму, если только он не был сделан по рецепту «Кубанских казаков» или «Донецких шахтеров» [13] В фильме Л. Лукова, который из кожи лез, чтобы доказать, что он «раскаялся» в ошибках «Большой жизни», шахтеры на этот раз орудовали современной техникой, щедро показанной крупным планом. То-то она вызывала удивление самих шахтеров, которые и не подозревали, что можно так облегчить их труд. Зато большинство советских зрителей могло испытывать «законную» гордость при виде механизации наших шахт. . Самые робкие попытки жизненного правдоподобия на экране вызывали пытки в зале заседаний худсовета. Пытки унижением достоинства, уничтожением дела страхом политических обвинений.

Спрашивается, стоило ли вообще заниматься кино в те годы, платя такую цену? Создателям «Кубанских казаков» стоило. Пырьев, сляпавший в этом фильме пасторальную идиллию, Чиаурели, бессовестно фальсифицировавший историю в «Клятве», а в «Падении Берлина» доведший культ личности до апофеоза [14] Оба сценария для последних двух фильмов написаны П. Павленко. Про Чиаурели говорили, что он был еще и «личным шутом» Сталина на его оргиях. , не боялись худсовета. И худсовет прекрасно сознавал (он как бы был на одно лицо, словопрения — только видимость расчлененности), что такие орешки ему не по зубам.

А вот Довженко при своем ярлыке «большого мастера» боялся худсовета. Потому что он искренне служил своим талантом искусству, он верил. Снимая фильмы о Мичурине или Каховском море, он, сам того не ведая, искал глубину — в плоскости, величие — в преступности и нет-нет да и впадал в опасную символику. Раза два после худсовета он тяжело заболевал.